Артековская БИБЛИОТЕКА Артековская БИБЛИОТЕКАБиблиотека 
Поделись!    Поделись!    Поделись!
  АРТЕК +  
 
...у Артека на носу

Э.Пашнев
Девочка и олень

Артековские главы из книги (рисунки Нади Рушевой)


   ЧИТАЙТЕ другие книги о Наде Рушевой в нашей библиотеке


   ▼  ОГЛАВЛЕНИЕ        •  МЕДВЕДЬ
    •  ВОЖАТЫЙ
    •  БЕЛОЕ ПЛАТЬЕ ГЕЙЛЫ ПЕЙДЖ
    •  ОТКРЫТИЕ СЛЁТА
    •  ТАЙНА
    •  ДЕВОЧКА И ОЛЕНЬ
    •  ЛЕБЕДИНАЯ СТАЯ
    •  КЮДИ


Гибель Снегурочки олицетворяет победу любви и радости, всех лучших
человеческих чувств.

Надя Рушева. Из сочинения по пьесе А.Островского "Снегурочка"




Всё ещё обдумаем, оценим,
Будет время в прошлое взглянуть.
Девочкой и бронзовым оленем
Начинался мой нелёгкий путь.
Ни о чём теперь грустить не надо,
Хорошо, что кончен долгий день.
Растворяются в глубинах сада
Девочка и бронзовый олень.

Анастасия Харитонова


МЕДВЕДЬ



Огромная круглая столовая, своими размерами и высокими потолками напоминающая выставочный зал, восторженно гудела. Мальчишки и девчонки, оставив тарелки и стаканы с недопитым компотом, сбились к центру, где у небольшого фонтана вожатые кормили медведя. Надя протолкалась поближе. Вдруг столовая ахнула подобно тому, как ахает переполненный цирк, на глазах у которого падает с трапеции гимнаст. Прокатился панический гул. Шарахнувшаяся врассыпную толпа прижала Надю спиной к колонне. Мгновение - и перед ней никого не оказалось, и она увидела неподалеку от себя вставшего на дыбы медведя. Одним ударом лапы он опрокинул стол и словно 6ы смахнул тем же движением вместе с тарелками ребят, окруживших фонтан.

С противоположного конца столовой бежал, высоко поднимая руку, какой-то человек. Он что-то кричал, но за гулом его не было слышно.

Медведь подтолкнул стол к фонтану и сбросил в воду. Сердито зарычав, он пошел на ребят, отрезанных от выхода с одной стороны столами, с другой - стендами и холодильниками. Вожатые, сбившись кучкой, пятились от него, загораживая собой ребят. Один из них, не оборачиваясь, крикнул срывающимся голосом:

- Не бойтесь, он же из цирка!

Но девчонки за его спиной завизжали и полезли под столы. Вожатый сделал еще шаг назад и остановился. Теперь шёл только медведь. Страшные бугры мышц, как огромные ядра, перекаты вались под космами. Вожатый стоял, слегка пригнувшись и наклонив вперед голову. Надя увидела, как он побледнел. В последнее мгновение, когда громко дышащий зверь был уже рядом, столовая пронзительно взвизгнула.

Человек с поднятой рукой, в которой был арапник, наконец, подбежал. Он без всякого страха ухватил медведя за ошейник и грубо опрокинул на четыре лапы.

- Ты что? - гневно крикнул он медведю. - Ты что?! - И торопливо в сторону: - Извините, он думает, что столы - цирковые снаряды. Вы его покормили, и он решил перед вами выступить. Он хороший медведь. Проси прощения, братец! Провинился – проси прощения!

Ребята снова обступили фонтан. Вожатый незаметно выбрался из толпы и двинулся к выходу. Тонкие черты лица, исказившиеся в минуту опасности, разгладились, черные глаза смотрели спокойно. Вожатый был худеньким, изящным, небольшого роста. Надя проследила из-за колонны, как он вышел, постоял некоторое время на лестнице и медленно, не оборачиваясь, зашагал вниз.

Откуда-то сбоку подбежала крепко сбитая девочка из Павлодара, Оля Ермакова.

- Молоток наш Марик, да? Не испугался зверюгу, - сказала она, толкнув Надю плечом. - Марат Антонович?

- Я и говорю, Марат, Марик...

Медведя повели на улицу, и Оля ринулась вслед за толпой к выходу.

- Пойдем посмотрим, - и заработала локтями, пробиваясь поближе к дрессировщику. Надя быстро от неё отстала.


ВОЖАТЫЙ

Перед отъездом в Артек Надя попросила маму отрезать ей косы, и теперь у нее была новая прическа, и она сама себе казалась немножко незнакомой, чужой. Волосы опускались прямыми прядями на плечи, оставляя открытым ровный прямоугольник лица. Надя сидела на гладком, нагретом солнцем валуне и рисовала море. Марат Антонович, проходя мимо, залюбовался спиной девочки. Мама Нади была танцовщицей, она не давала дочери горбиться ни за обеденным столом, ни над блокнотом. «Спинку! Спинку! Спинку!» - требовала она, ласково похлопывая ладошкой по худеньким лопаткам. И Надя научилась «держать спинку», даже когда блокнот лежал на коленях. Вожатый заглянул через плечо. Ему почудилось, что девочка не проводит линии, а послушно следует рукой и взглядом за фломастером.

- Ты рисуешь или балуешься? - спросил Марат Антонович.

Девочка встрепенулась, подняла голову, откинула свободной рукой волосы, и он увидел челочку, разделенную неровным пробором, и темные спокойные глаза.

- Рисую.

- Хочешь рисовать в пресс-центре для газеты?

- Хочу.

- Тогда я тебе дам задание, вроде небольшого экзамена. Согласна? - И он доброжелательно улыбнулся.

Впрочем, сказать о нем «улыбнулся» - значит ничего не отметить в облике этого человека. Доброжелательное и в меру ироническое отношение ко всему делало его удивительно приятным. Лицо Марата было создано для улыбки. Если серьезными становились глаза - смеялся рот. Когда приобретали сухое и строгое выражение губы - начинали смеяться глаза. Ему приходилось делать усилие, чтобы избавиться от своей почти детской несерьезности.

Он на мгновение закрыл лицо руками, и тотчас явственно обозначилась строгая складка на лбу, сделавшая его сразу и старше, и значительней. Он хотел на минуту сосредоточиться и придумать задание. Но Надя сказала:

- Я привезла с собой папку с рисунками.

Руки вожатого, медленно скользившие по лицу, резко упали.

- Очень хорошо, - обрадовался он, - пойдем посмотрим.

Когда Надя развязала огромную папку, Марат вспомнил ее рисунки. Года два назад он видел их в журнале. Может быть, рисунки были и не совсем те самые, но очень похожие по манере. Легкие, изящные, озорные линии. Длинноногие и длиннорукие мальчишки и девчонки стремительно появлялись, пропадали, едва коснувшись земли. Люди, звери, куклы, смеялись, прыгали, кружились, то и дело меняли наряды, прятались, притворялись, до упаду плясали.

Он поднял голову от рисунков и посмотрел на девочку более внимательно.

- Как тебя зовут?

- Надя.

- Надя Рощина?

-Да.

- Вот видишь, оказывается, я тебя знаю, - обрадовался он. - Твои рисунки были напечатаны в журнале «Юность». О тебе писал Лев Кассиль. Да? Надя кивнула.

- Я даже помню твой ответ на его вопрос о любимых художниках. Ты ответила, что любишь Серова, Врубеля, Куинджи...



Это было два с половиной года назад.

...Главный редактор журнала «Юность» встретил Рощиных с молчаливым любопытством.

- Ну, - сказал он Наде и ее отцу, - что вы нам принесли? Давайте смотреть...

Было видно, что он очень занятый человек: ему все время звонили, отвлекали вопросами сотрудники редакции. Борис Полевой отвечал им стоя. Николай Николаевич заторопился. Одна тесемка никак не развязывалась, он ее оборвал. Надя, предоставленная самой себе, отошла в дальний конец кабинета и села на краешек дивана перед журнальным столиком. Она во все глаза смотрела на автора известной книги «Повесть о настоящем человеке». Он был не похож на свой портрет в книжке. Она подумала, что не узнала бы его, если 6ы встретила на улице.

Она разглядывала очень долго Бориса Полевого и только потом, когда первое впечатление притупилось, занялась разглядыванием кабинета. На стенах не было ничего лишнего. Прямо по штукатурке была написана красками большая обложка журнала. Чуть поодаль полочка, на ней шахтерская лампа, артиллерийский снаряд, книги. Еще ниже - другая полочка с телевизором. На стене Надя увидела обломок античного барельефа.

Борис Полевой взял в руки один рисунок, другой и как-то сразу перестал торопиться. Он даже присел на край стола, всем своим видом показывая, что никуда не собирается уходить.

В кабинет начали по одному проникать сотрудники редакции. Журналисты толпились вокруг папок, выхватывали друг у друга ласты. Николай Николаевич пытался навести хоть какой-нибудь порядок. Он подбирал рисунки со стульев, с подоконников, подносил к столу, чтобы были поближе к папкам, но их снова растаскивали.

Про девочку, сидящую в дальнем углу кабинета, почти забыли. Вспомнил о ней Борис Полевой. Он выдвинул ящик стола, и в его руках оказалась коробка шоколадных конфет. Он на ходу сдернул ленточку и опустил раскрытую коробку на журнальный столик.

- Угощайся и угощай всех. Ты сегодня здесь главная.

Ленточку Борис Полевой бросил в корзину для бумаг. Надя пожалела, что ее нельзя достать из мусора и забрать домой. Она тихонько вздохнула.

Конфеты были вкусные, но угощаться никто не подходил. Все занимались рисунками, и никто не обращал внимания на автора - черноволосую девочку с аккуратными косичками, спокойно взирающую из-под черной челочки на суету у редакторского стола. Борис Полевой то наклонялся над папками, то начинал широкими шагами ходить по кабинету. Внезапно он остановился перед Надей и, показав рукой на обломок барельефа на стене, подаренный ему Манолисом Глезосом, спросил:

- Кто здесь изображён?

- Не знаю, - ответила Надя.

- Вот и я не знаю, - сказал редактор и заходил по кабинету еще более широкими шагами. Его белая накрахмаленная рубашка топорщилась, укрупняя и без того крутые плечи. Главный редактор часто наклонялся над тем или другим рисунком, и галстук, слегка ослабленный, чтобы не давил, мотался на груди из стороны в сторону. Наконец Борис Полевой резко остановился у телефона. Он решил позвать кого-нибудь на помощь.

- Мне Кассиля, - услышали все и на минуту подняли головы от папок. - Лев Абрамович, хорошо, что я тебя застал. Приезжай немедленно в редакцию. Есть у меня тут занятные рисунки... Одной девочки... Нет, лучше сейчас... Ждём.

А Надя тем временем разглядывала барельеф. На обломке сохранились руки старика, скорбно склоненная голова и часть торса. И Наде захотелось ответить рисунком на вопрос Бориса Полевого. Она отодвинула конфеты и ручкой, которую нашла тут же, на журнальном столике, быстро набросала на чистой стороне редакционного бланка фигуру старика, сидящего в кресле и облаченного в античные одежды, и поставила перед ним на колени провинившегося эллинского мальчика. Между мальчиком и стариком лежала разбитая коринфская ваза, и оба, каждый по-своему, переживали случившееся.

Начав фантазировать, Надя уже никого и ничего не замечала. Ей легко давалась античная тема. К двенадцати годам она свободно ориентировалась в мифах древней Греции, во всех родственных связях древнегреческих богов и героев. Она знала, например, так же твердо, как мы знаем, кто кому в нашей семье приходится бабушкой, что нимфа Окирроэ является дочерью Хирона и матерью красавицы Меланиппы. Она без труда представляла обстановку, в которой они жили, разбиралась во всех тонкостях одежды. Известна ей была по многим книгам и жизнь простых людей Греции. В мальчике, разбившем вазу, и в больном мальчике она изобразила Архипа, «маленького гончара из Афин», из исторической повести Александра Усова. Старик тоже был из повести, и звали его Алкиной.



Обломок, подаренный Манолисом Глеэосом, в соединении с впечатлениями от прочитанных книг помог Наде восстановить всю обстановку. На стене висел барельеф, на котором сохранилось совсем мало подробностей, а на журнальном столике лежали два тонких рисунка, воспроизводящих с прекрасным ощущением стиля и то, что отсутствовало на обломке.

Борис Полевой минуту или две держал эти рисунки. Он сравнивал их с обломком на стене, и сравнение это доставляло ему удовольствие. В полной тишине, наступившей в кабинете, он передал рисунки, чтобы другие посмотрели и помолчали. А сам, опустив голову, двинулся в противоположный конец кабинета. У стола он неожиданно выпрямился и, опустив решительно руку, стукнул кулаком по столу:

- Выставка!

Стукнул - и тотчас же распахнулась дверь кабинета и появился как всегда, деловой, спешащий и чуточку запыхавшийся Лев Кассиль.

- Я опоздал?

Надя его сразу узнала. Он был очень похож на свой портрет в книжке, настоящий сказочный адмирал, только немножко состарившийся. Лицо Льва Кассиля было вытянуто, и сам он был высокий и стройный.

Пожимая руки сотрудникам редакции, Лев Кассиль повернулся вполоборота к девочке и заговорщицки улыбнулся ей. Она ему ответила улыбкой. Надя не знала, что близкие друзья говорили в шутку про Льва Кассиля, «что он, как бритва, не имеет фаса, только один профиль», но именно это она отметила и попыталась представить, как будет выглядеть профиль Арделяра Кейса на монетах выдуманного им государства. Профиль Льва Кассиля не вписывался в круг. Подбородок и лоб выпирали наружу. Надя мысленно изменила контур монеты, сделала её вытянутой, как обруч в руках «Гимнастки с обручем», и монета получилась похожей на древнегреческую драхму - такую они видели с отцом в Эрмитаже

Рисунки были разложены по всему кабинету. Лев Кассиль обежал их один за другим, некоторые подержал в руках.

- Позвольте, - неожиданно сказал он, - а где же уши?

- Какие уши? - удивился кто-то.

- Уши... Неужели никто из вас не заметил, что у её персонажей нет ушей?

Он говорил весело и держал в руках «Гимнастку с обручем» как доказательство своего открытия. Удивившийся сотрудник редакции склонился над рисунками так низко, словно хотел заменить недостающие уши своими собственными. Действительно, ни у мальчиков, ни у девочек, ни у стариков, ни у старух, ни у гимнасток, ни у фигуристов - ни у кого не было ушей. Надя их прятала от зрителя: то под платочком, как у «Маши, которая пашет», то под прической, как у «Гимнастки с обручем», то за дымным облачком, как у «Старика, курящего трубку». Она находила выгодные ракурсы, изобретала сотни уловок, чтобы не показывать уши.

- Надя, - спросил Лев Кассиль, - а где у твоих героев уши?

Он смотрел на нее с удивлением, а вместе с тем и озорно, как будто хотел подзадорить.

Надя тоже посмотрела на свои работы с интересом, словно видела их впервые. Помедлив немного, она сказала:

- Я их не рисую. Они некрасивые, - и пояснила: - Самое некрасивое у человека - это уши.

- Вот те на, а я, можно сказать, гордился своими ушами, - пошутил Лев Кассиль.

И все присутствующие в редакции, не сговариваясь, стали смотреть с некоторым беспокойством друг другу на уши и, когда осознали это, дружно рассмеялись...



Выставку разместили на стенах узеньких коридоров редакции и в конференц-зале. Положили на столик книгу отзывов.

Объявлений никаких не было, рисунки Нади Рощиной могли видеть только авторы, которые приходили сюда с рукописями или просто так: потолкаться в кабинетах, обсудить последние литературные новости.

В день открытия, когда книга отзывов была еще пустая, раньше всех в редакцию заявился молодой автор, выпускник Литературного института. Его небольшая веселая повесть про озорных мальчишек и девчонок была принята к публикации и ему предстояла встреча с самим Борисом Полевым.

Молодой автор не знал, что творческие сотрудники редакции на работу приходят поздно. В этот час в пустующих кабинетах можно было найти только технических работников, а на стенах коридоров и конференц-зала весёлых мальчишек и девчонок, нарисованных детской рукой. Сначала от нечего делать, а затем все более внимательно молодой автор стал рассматривать рисунки двенадцатилетней московской школьницы.

Фигурки людей и животных, изображенные одной линией, поражали своей пронзительной точностью. Невозможно прихотливо изгибать линию, изображая человека, и не ошибиться, не поправить другой линией то, что не получилось с первого раза. Все рисунки Нади Рощиной были созданы без поправок, с первого прикосновения, одним движением руки.

Молодой автор присел к столику, чтобы сделать запись в книге отзывов, и тут его позвали к главному редактору.

- Ну, здравствуй, - сказал Борис Полевой, протягивая руку через стол. - Комплименты мы говорить не будем. Этого не положено делать. Самый большой комплимент - берем повесть. Он на мгновенье замолчал, оглядывая всех присутствующих: - Вот только кому нам отдать ее на иллюстрацию?

- А нельзя, чтобы рисунки к повести сделала Надя Рощина? - спросил молодой автор. - У вас в коридоре - выставка. Там такие точные попадания в школьную жизнь.

По лицам сотрудников он увидел, что эта возможность ими обсуждалась.

- Видите! - сказал им Борис Полевой, и повернувшись к автору: - А они боятся испортить девочку. Мария Лазаревна. - Он поискал глазами заведующую отделом пробы. Позаботьтесь , чтобы рукопись перепечатали в четырёх экземплярах. И пусть один возьмет отец Нади. Пусть Надя попробует...



В папке, которую девочка привезла в Артек, было много рисунков. Вожатый с интересом перебирал их. Ему попался лист, где были изображены два мальчика. Один сидел, а другой стоял рядом, держа над головой сидящего яблоко за черенок двумя пальцами. Он собирался уронить яблоко на голову друга.

- Этот рисунок я тоже помню, - сказал Марат. - В журнале «Юность» печаталась какая-то повесть с твоими рисунками. Там их было много, да? Рисунков твоих несколько было?

- Да, «Ньютоново яблоко», - сказала Надя. - Я сделала тридцать рисунков, повесть мне понравилась, смешная. Двенадцать они напечатали.

- А гонорар заплатили?

- Да, на эти деньги родители купили мне шубку. Марат покивал головой и замолчал, разглядывая портрет негритянки, сделанный уже здесь, в Артеке.

- Марат Антонович, а почему вы ушли сразу после того, как медведь...

Она не договорила, но вожатый понял ее.

- Испугался, Надя, - просто ответил он. - Боялся, что щека дергаться начнет. Слышала слово «тик»? У меня это бывает. От неприятностей, от испуга, он улыбнулся. - Все-таки медведь.

- Вы очень смелый человек.

- Нет, Надя, - мотнул он головой. - Я ответственный человек. Есть ответственные люди, которые отвечают за материальные ценности. Завхозы. А я - вожатый, за вас отвечаю, чтобы ничего не случилось.


БЕЛОЕ ПЛАТЬЕ ГЕЙЛЫ ПЕЙДЖ



В тот же день вечером произошло еще одно событие. Все укладывались спать, когда в палату вошла Милана Григорьевна.

- Быстро все под одеяла! - деловым тоном скомандовала она.

Надина кровать стояла третьей от окна, вернее, от раздвижной стеклянной стены, обращённой к морю. Ветер запрокидывал легкие полупрозрачные шторы, и они развевались над кроватями, как опахала. Ветер был довольно прохладный, и Надя с удовольствием юркнула под одеяло.

- Не холодно? Может, закрыть окно? - спросила вожатая.

- Нет, по-моему, - сказала Надя, и несколько голосов в разных концах палаты поддержали её.

На противоположной стороне, также на третьей кровати от стеклянной раздвижной стены, возилась не успевшая улечься Гейла Пейдж из Сиднея. Австралийка очень интересовала Надю, как и вообще все иностранные ребята. Гейла была не в майке и трусах, как остальные артековцы, а в голубой курточке с кружевным воротничком и расклешенной ночной юбочке, не достававшей до колен.

Ноги у неё были красивые, длинные, светлые волосы пышно рассыпались по плечам. «Рисуешь ухо, смотри на пятку», - вспомнила Надя совет Чистякова и с улыбкой подумала: «Ноги у Гейлы до ушей». Недавно этой девочке, живущей на противоположной стороне земного шара, исполнилось шестнадцать лет, и отец, крупный австралийский кинорежиссер, подарил ей эту поездку в Артек.

Серебряный звук горна, возвестивший отбой, давно отзвучал, а Гейла все расчесывала свои густые волосы и никак не могла их расчесать. Вожатая недовольно нахмурилась.

Поймав на себе строгий взгляд Миланы Григорьевны, австралийка доверчиво спросила:

- Пора? Будь готов?

- Пора, пора, давно пора, - неохотно улыбнулась вожатая, а Надя и другие девчонки рассмеялись. Они сегодня слышали от Гейлы бессчетное количество раз эти слова, которые она повторяла впопад и невпопад, по всякому поводу. Только эти три слова успела она усвоить из русского языка.

Гейла поняла, что сейчас у нее получилось «впопад», радостно засмеялась и повторила:

- Пора! Будь готов! Очшен, - добавила она еще одно неожиданно вспомнившееся ей слово и помахала рукой Наде, словно уезжала и посьцала прощальный привет.

Надя засмеялась чуточку громче остальных, чтобы. показать, что отвечает на шутку своей подопечной. Она знала лучше других английский, и вожатые поручили ей шефство над Робертом Митчеллом и Гейлой Пейдж. За день девочки успели привыкнуть друг к другу и сейчас чувствовали себя почти подругами.

- Надия, пора, пора! Ола, пора, пора! Очшен! - помахала она и другой девочке и только после этого спряталась под одеяло.

- А вот это уже не «очшен», - сказала Милана Григорьевна, останавливаясь перед тумбочкой, на которой лежал довольно большой сверток в красивой целлофановой упаковке. - Это пора, пора сдать в камеру хранения, - передразнила она без улыбки австралийскую девушку и потянулась к свертку.

- No, one cant... - испуганно сказала по-английски Гейла и, отбросив быстрым движением одеяло, схватила сверток и прижала к себе.

Милана Григорьевна выпрямилась.

В минуту крайнего удивления она становилась такой преувеличенно длинной, что гольфы на ногах казались носочками, а пилотка доставала чуть не до потолка.

- Что такое? Все лишние вещи туда, - показала она рукой на дверь. - Туда, на гору, в камеру хранения. Нужно сдать.

- No, one cant, - с еще большим напором и умоляющими интонациями в голосе повторила девушка. - Надия, Ола... No, one cant. It is impossible.

Гейла просила девочек вмешаться, помочь ей. Вожатая тоже посмотрела на Олю и Надю.

- Что она сказала?

- Она говорит: «Нет, это нельзя, это невозможно», - перевела Надя.

- Почему невозможно? У нас такой порядок, - стараясь быть спокойной, объяснила вожатая, - все лишние платья мы сдаем в камеру хранения, чтобы ничего постороннего здесь не было. Это у тебя платье?

- Платие! - радостно подтвердила Гейла. - Bombey!

- Вот и нужно его отнести. - Милана Григорьевна опять показала рукой на сверток и на дверь.

Но девушка упрямо мотала головой и спряталась вместе со свертком под одеялом.

- А вот этого у нас совсем делать не положено, - рассердилась вожатая и попыталась потянуть за угол одеяло.

Тогда в свою очередь рассердилась Гейла. Она стремительно вскочила, словно пружины матраса подбросили ее. Одеяло соскользнуло с плеч, девушка наступила на него и, балансируя на пружинах, громко надорвала упаковку свертка и быстро-быстро принялась распускать белую, блестящую полосу материи, которая с легким шуршанием упала к ее ногам.

- I wait а lоvе! - крикнула она, стараясь быть как можно убедительнее, и, как самый главный аргумент, прижала к подбородку верхний край материи.

- Она говорит, что ждёт любовь, - растерянно перевела Надя и повторила, чтобы убедиться в том, что не ошиблась: - I wait а 1оvе! Да, она так сказала.

- Не может быть, - не поверила Милана Григорьевна.

Гейла с досадой присела на корточки и заговорила быстро-быстро, обращаясь к одной Наде. При этом она энергично жестикулировала, то подбрасывая над кроватью белую полосу материи, то хлопая себя по коленям. Она сердилась на вожатую за то, что та ее не понимает.

Девочки и Милана Григорьевна переводили взгляды с возмущенного и обиженного лица Гейлы на внимательное, предельно сосредоточенное лицо Нади и досадовали, что улавливают только одно часто повторяющееся выражение: «The cinema… Bombey».

Надя не так хорошо знала английский язык, чтобы схватывать на лету быструю речь. Она напряженно хмурилась, стараясь если не перевести точно, то хотя 6ы угадать приблизительный смысл.

- Девочки! - сказала она. - Все правильно. Милана Григорьевна...

Когда мама отрезала косы, густые чёрные пряди вместе с челкой составили правильный прямоугольник, из которого Надя выглядывала, как из окошка, и даже не столько выглядывала, сколько пряталась от назойливых взглядов. Но сейчас она одним движением руки отбросила волосы.

- Девочки, - повторила она, - Гейла не может сдать платье в камеру хранения. Это не простое сари. Ей подарили в Бомбее. Там был... там шёл... Там была премьера фильма, который снял ее отец. Гейла там исполняла роль. - В этом месте она посмотрела на австралийку. Та нетерпеливо что-то сказала. Надя выслушала, кивнула и уточнила: - Маленькую роль. А на премьере в Бомбее им... ей подарили белое платье.

- Bombey! Bombey! - охотно подтвердила Гейла и засмеялась, радуясь, что к всеобщему удовольствию все выясняется. И закивала, предлагая Наде продолжать.

- Ну, в общем, она теперь должна надеть его, когда влюбится. Поэтому она и говорит, что ждет любовь. Платье должно быть все время близко, - и не очень уверенно добавила, глядя на австралийку: - У индусов, кажется, есть такой обычай дарить девушкам белые платья. Так?

Надя опустила глаза, и это сообщило тому, что она сказала, застенчивую убедительность. Все на секунду замерли. Даже Гейла Пейдж перестала жестикулировать и восхищенная смущением своей переводчицы тихо и чуточку испуганно кивнула:

- Так, Надия, так! Будь готов!

- Ну, знаете ли, это никуда не годится, - возмутилась Милана Григорьевна.

Ответом ей был неодобрительный гул.

- Что такое? - спросила она.

- Годится! - дерзко ответила Оля Ермакова из Павлодара, по-мальчишески угловатая, резкая. - Годится, понятно?

- Ну, хорошо, разберемся потом. А теперь спать!

Вожатая погасила свет и вышла.

Оля, Надя и все остальные девчонки были довольны: отстояли белое сари Гейлы Пейдж, отстояли свое девчоночье право ждать любовь.

Кровати девочки из Павлодара и девочки из Москвы были рядом. Все заснули, а они все ворочались с боку на бок. На какое-то время Оля замерла, но затем осторожно приподнялась на локте и заглянула в лицо Наде.

- Ты спишь?

- Нет.

- Давай поговорим.

- Давай, - согласилась Надя.

- Скажи, только честно, а ты ждёшь любовь?

- Не знаю, - искренне ответила девочка. – Иногда жду чего-то. Как будто что-то должно случиться.

- Это ты любовь ждёшь, - объяснила Оля. - Её все ждут.

Ветер, прилетавший с моря, подбрасывал над головами девочек легкую прозрачную штору, которая прохладной тенью скользила по стене. Голова сладко кружилась, как на каруселях. Из отрывочных воспоминаний дня складывалась пестрая картина, заполненная несущимися по кругу лицами. Мелькнул профиль Марата Антоновича, стремительно пронеслась голова медведя, пролетело, развеваясь, как флаг, белое платье Гейлы Пейдж. Оно коснулось лица Нади вместе с прохладной шторой. И замелькали ребята: Ира Перель из Ленинграда, которую сразу прозвали Ира Апрельмай, Рита из Шадринска, мальчишка с едва наметившимися над верхней детской губой усиками. Кажется, Тофик Алиев или Алик Тофиев. А голова всё кружилась, кружилась.


ОТКРЫТИЕ СЛЁТА

Репродуктор в квартире Рощиных висел на кухне. Отец и мать сидели за чистеньким столом и слушали открытие слёта. Тут же лежала «Пионерская правда». На первой полосе одним галстуком были повязаны сразу все делегаты и гости III Всесоюзного слета пионеров. Они весело выглядывали из галстука, как из рамы.

А из репродуктора неслась частая дробь барабанов, перемеживающаяся с торжественными сигналами горнов. Над стадионом взлетали ракеты и рассыпались в репродукторе праздничным треском. Комментатор восторжеиным голосом описывал детский праздник.

- И Гагарин там, слышишь? - сказал Николай Николаевич.

- Тише, Коля, - попросила жена.

Гагарин сидел на центральной трибуне среди именитых гостей из Москвы. Он был не в своей обычной форме, а в белой рубашке с отложным воротничком и в красном галстуке. И поэтому, пока он сидел с серьёзным лицом, Надя его не замечала. А тут он встал и улыбнулся широко и радостно, как на фотографиях, и по этой улыбке Надя его сразу узнала. Она зааплодировала, но не услышала своих аплодисментов, потому что стадион в едином порыве поднялся и над белыми пилотками ребят заплескались руки.

До приезда в Артек Надя думала, что попадет в такой же пионерский лагерь, как и другие, только побольше. Она собиралась увидеть пять, шесть, ну десять спальных корпусов, столовую, площадку для игр. А оказалось, что Артек - город, состоящий из многих лагерей, что в этом городе есть свой дворец пионеров, причал для кораблей, киностудия, верхняя и нижняя дороги с рейсовыми автобусами, стадион.



На зеленое футбольное поле выбежала акробатическая группа из Морского лагеря. Они быстро выстроили трехъярусную пирамиду. И Надя увидела, как по спинам и по плечам на самый верх вскарабкалась негритянка. Волосы у нее были заплетены во множество косичек, которые прямыми лучами отходили в разные стороны.

- Девочка-солнце! Девочка-солнце!

В одной руке девочка держала жезл, похожий на булаву, в другой - кусок стекла, несколько раз ослепительно сверкнувший в ее ладони, пока она карабкалась по пирамиде.

Негритянка подняла над головой огромное увеличительное стекло, поймала в него лучи солнца, сфокусировала их в одной точке, и набалдашник булавы задымился и вспыхнул. Жезл превратился в факел, подожжённый от самого солнца. Пирамида распалась, и девчонка побежала по полу, а потом по беговой дорожке вокруг стадиона, высоко поднимая факел над головой. Ее косички-лучи с маленькими красными бантиками на концах весело подрагивали.

Надя аплодировала девочке-солнцу. Аплодировала вместе с Гагариным, который стоял на противоположной трибуне и тоже радовался красивому зрелищу, синему небу, зеленому полю стадиона.

- Молоток негритоска, да? Во причёсочка - закачаешься! - крикнула Оля, близко наклонившись к лицу подруги.

Праздник шумно катился от одного события к другому. И вдруг Надя услышала из репродуктора свою фамилию. Старшая пионервожатая, вышедшая к микрофону, установленному у кромки зеленого поля, громко и медленно выкрикивала слова:

- Совет!.. дружины!.. Артека!.. Рекомендует!.. На пост!.. Президента!.. Юных!.. Друзей!.. Искусства!.. Художницу!.. Надю!.. Рощину!..

Трибуны уходили вверх, а Надя сбегала по ступенькам вниз, провожаемая аплодисментами, которые накатывались на ее плечи, как прибой.

Запыхавшаяся Надя стала рядом с пионервожатой.

- Дружины, встать! Смирно! Флаг юных друзей искусства внести!

Ударили барабаны, вскинулись к небу серебряные трубы. Металл горнов плавился в ослепительной игре солнца, и выковывалась музыка, пронзительная и сладкая. Два мальчика и две девочки несли за четыре конца розовое полотнище с эмблемой клуба. Оно плескалось, надуваемое снизу ветром, а ребята, медленно чеканя шаг, приближались к флагштоку.

- Равнение на флаг!

Флаг медленно поплыл из рук ребят вверх. И все, кто был на стадионе, следили за ним, запрокидывая головы, пока полотнище не достигло самой высокой точки. И вот уже флаг затрепетал на солнце. Надя пришла в восторг от этого артековского ритуала. Артек - единственное место на земле, где флаг с эмблемой палитры и кисти поднимался во славу искусства, как на больших спортивных соревнованиях. И все ему аплодировали, усиливая хлопками ветер.

- Сейчас ты будешь говорить, - предупредила шепотом пионервожатая.

- О чём? - испугалась девочка.

- О себе. Расскажи биографию, про польскую и московскую выставки. И прочтешь президентскую клятву.

Она сунула ей в руку лист бумаги, на котором крупными буквами были напечатаны несколько строк.

Надя не помнила, что говорила, как читала клятву. Её голос, тысячекратно усиленный микрофоном и динамиками, летел над стадионом, и каждое новое слово немного пугало громкостью и торжественностью.

Она опустила бумажку и хотела бежать через футбольное поле стадиона на свое место. Но пионервожатая поймала Надю за плечи и направила на центральную трибуну, в президиум. Пионеры, стоявшие цепочкой, салютуя, пропустили ее, показали свободное место.

Надя села, ничего не видя, кроме флагов, и ничего не слыша, кроме биения сердца. Прошла минута или две, прежде чем она обернулась, услышав знакомый голос, мягкий, с мальчишескими интонациями. Через два ряда от нее сидел Юрий Гагарин. Слегка отклонившись назад, он разговаривал с девочкой, протягивавшей ему открытку для автографа. Надя с досадой подумала о том, что не взяла свои открытки на стадион. И блокнот оставила. Она вспомнила совет отца: «Если хочешь что-нибудь запомнить, несколько раз закрой и открой глаза». Девочка посмотрела на Гагарина и закрыла глаза, стараясь мысленно увидеть каждую морщинку на его лице. Она четко представила его портрет и с этого момента чаще оглядывалась на Гагарина, чем смотрела вниз, где на беговых дорожках и зеленом поле продолжался праздник открытия слёта.

В тот же день, выбрав минутку, Надя написала домой:

«Дорогие родители! Я - Президент КЮДИ (клуб юных друзей искусства). После обеда была председателем жюри на конкурсе имени Чайковского вместе с Олей Ермаковой (девочка-скрипачка из Павлодара). Она мой вице-президент. На море купаться не ходила, потому что заседали, подводили итоги».

Отец коротко ответил:

«Поздравляем с президентством! Будь справедлива!»

Вечером зажгли костры по всему Артеку. На костровой площади Лесной и Полевой дружин искры пламени улетали так высоко, что казалось - там, над кипарисами, они не исчезают, а превращаются в звезды.

Надя смотрела сквозь очки на пламя и отдьпсала, слушая песню о барабанщинке.

- А ты почему не поёшь, чаби-чараби? - спросил быстроглазый мальчишка из Баку, которого звали не Алик Тофиев, а Тофик Алиев.

- Чаби-чараби? А что это таксе? - поинтересовалась Надя. - Как переводятся эти слова?

- Никак. Просто весёлые слова. Чаби-чараби прислал вам привет. У чаби-чараби родственников нет. Хочешь подарю насовсем? Ты будешь говорить мою поговорку, а я буду молчать как рыба.

- Нет, я не могу принять такой дорогой подарок, - улыбнулась Надя.

- Почему не хочешь? «Чаби-чараби» - хорошая поговорка. Сам придумал.

- У меня нет хорошей поговорки взамен.

- Не надо взамен. Бери без замена. Эх, не хочешь, чаби-чараби. Пропадает зря щедрость большого сердца.

Тофика Алиева Марат Антонович тоже пригласил в пресс-центр, и он успел уже к открытию слета сочинить стихотворение про Гагарина.

- Слушай, - наклонился он к девочке, заглядывая в глаза сквозь играющие на стеклах очков красноватые блики. - Ты любишь стихи?

- Люблю.

- Хочешь, я тебе буду сочинять каждый день по два стихотворения, как для газеты пресс-центра?

- Хочу.

- Тогда бежим к морю смотреть волны при луне. Там знаешь, какие сейчас волны, чаби-чараби.

- Бежим, - согласилась она.

Тофик и Надя ринулись вниз под гору.

На середине спуска Тофик остановился, собираясь о чем-то спросить. Надя, не ожидавшая этого, налетела на него, и оба чуть не упали. Чтобы сохранить равновесие, они ухватились друг за друга и тут же поспешно отстранились.

- Побежим, чаби-чараби, дальше, - смущённо сказал мальчишка.

Подгоняемые крутым спуском, они понеслись наперегонки к темнеющей внизу кромке берега, устланного морской галькой.

У самой воды Надя остановилась и замерла, неподвижно глядя вдаль. Она вслушивалась в шум разбивающейся о скалы воды. Море и небо сливались на горизонте, и огни далеких звезд казались огоньками загадочных корабликов.

- Хорошо здесь, нравится, да? - спросил Тофик.

Надя сбросила тапочки, сняла гольфы и, осторожно касаясь пальцами морской гальки, пошла вперед. Пенный гребешок волны разбился о6 ее коленки, осыпал брызгами. Надя радостно вскрикнула, но осталась на месте.

- Вы прошли «Евгения Онегина»? - спросила она.

- Прошли, да. Почему спрашиваешь?

Большая волна накатилась, посверкивая белым гребешком. Надя резво бросилась бежать от моря, чувствуя, как оно из-под ног выхватывает мелкие камушки, весело щекоча ступни.

- Зачем спрашиваешь про «Онегина»?

- Это оттуда море, - объяснила она. - То самое море из «Евгения Онегина». Из первой главы, понял? Мария Раевская стояла здесь, где я, а Пушкин сидел там, - она махнула рукой в сторону большого камня. - У Айвазовского есть картина. Это самое место. «Я помню море пред грозою: как я завидовал волнам, бегущим бурной чередою с любовью лечь к ее ногам».

- Я знаю дальше, - оживился Тофик. - Подожди, не читай. Это я должен читать. Стой, как Мария Раевская, а я буду, как Пушкин, читать.



Он подбежал к камню, вскарабкался на него и крикнул:

«Как я хотел!» Нет! «Как я желал тогда с волнами коснуться...», - взмахнул рукой и замолчал.

Дальше у Пушкина следовала строчка: «Коснуться милых ног устами».

- Я лучше другие стихи тебе прочту, - предложил Тофик, - не из программы.

- Не надо, - остановила его Надя.

В её голосе прозвучали иронические нотки.

- Почему не надо?

- Потому, что я не Раевская, а ты не Пушкин.

- Да, - согласился Тофик. - Я не Пушкин. А ты все равно Раевская.

«А «коснуться милых ног устами» не мог произнести», - подумала Надя и засмеялась, как взрослая над маленьким.



Возбуждение дня было так велико, что никто сразу заснуть не смог. Лежала и Надя с открытыми глазами. А стоило зажмуриться, как ей представлялись отдельные самые яркие эпизоды праздника. Пламя на костровой площади и бьющееся на ветру розовое полотнище с эмблемой клуба юных друзей искусства смешивались, и получался один гигантский костер открытия слёта.

- А я не желаю спать, - неожиданно сказала Оля.

- А что ты желаешь? - спросила Люда, сладко потягиваясь.

Большеглазая медлительная девочка потягивалась с грацией ленивой кошки. Домашние ее звали Кисой, но здесь она была просто Люда из Черкасс. Утром после завтрака, когда все уже занимались делом, скрипнула дверь, и в комнату пресс-центра заглянула грациозная Люда.

- Я хочу работать в пресс-центре, - сказала она нараспев и добавила: - У вас тут весело.

- А что ты умеешь? - поинтересовался Марат Антонович.

- Я ничего не умею, - всё так же нараспев ответила она. - У меня нет никаких талантов.

Ответ рассмешил всех, и Марат, улыбаясь, сказал:

- Просто счастье, что ты к нам пришла. А то мы собрались тут одни таланты. Оля репортажи пишет, Надя рисует, Тофик рифму к рифме подбирает, я руковожу, и некому выполнять обязанности секретаря редакции. Ты будешь им. У тебя почерк хороший?

- Хороший, когда постараюсь. Значит, вы меня возьмете? - и обвела всех доверчивым взглядом.

- Конечно, чаби-чараби, - поставил точку Тофик.

Так в пресс-центре появился секретарь, и через несколько дней все убедились, что Люда на этом месте талантлива и незаменима...

- А я хочу бросаться подушками, - после паузы сказала Оля.

- Ну и бросайся, - подзадорила ее Рита.

Эта девочка из Свердловска до приезда в Артек тоже считала себя художницей. Она довольно прилично работала акварелью и маслом, но, увидев рисунки Нади, наотрез отказалась делать иллюстрации к газете и писала только шрифтовые заголовки.

Рита была низенькая, настоящая коротышка. Но зато она имела самые длинные косы в Артеке.

- Девочки, она хочет бросаться словами, а не подушками, - медленно, нараспев проговорила Люда-Киса. И едва она замолчала, как над ней в темноте пролетела подушка и плюхнулась на соседнюю кровать. Там спала Ира Апрельмай. Пружины матраса под ней взвизгнули, и обе подушки, сначала чужая, а потом своя, полетели в Олю.

- Надька, наших бьют! - крикнула Рита, вскочила Й принялась раскручивать над головой одеяло.

Началась всеобщая потасовка. У чьей-то подушки прорвалась наволочка, и в воздухе замелькали белые перышки и пушинки. Надя тоже сгребла подушку, но никак не могла выбрать момента, чтобы швырнуть её.

Гейле очень понравилась эта игра. Она подпрыгивала на кровати и хлопала в ладоши:

- И я хотел! Давай! Давай! Пора! Давай! И я!

- Получай-держи! - крикнула Оля.

Гейла радостно поймала подушку, опрокинулась с ней навзничь и захохотала. А вокруг тотчас раздалось несколько боевых кличей:

- За Австралию!

Надя, наконец, швырнула подушку, но в это время открылась дверь н Милана остановилась на пороге изумленная.

В палате воцарилась тишина. Все сделали вид, что спят, даже Люда, у которой не осталось ни подушки, ни одеяла. Застигнутая врасплох ярким светом, она зажмурилась и лежала на своей кровати в маечке и трусах, оставлявших открытыми цыплячьи ключицы и ноги.

- Чья это подушка? - трагическим голосом спросила вожатая.

- Моя, - ответила Надя и посмотрела доверчиво и беспомощно.

Милана всплеснула руками:

- Надя! - ужаснулась она. - Серьезная воспитанная девочка, - и, покачав головой, начала снова: - Надя, от тебя я этого просто не ожидала.

- Чего вы к ней пристали? - не выдержала Оля. - Отдайте подушку.

- А где твоя подушка, адвокат? - повернулась к ней Милана.

- Я не адвокат, а школьница, - сказала девочка и, не выдержав взятой на себя роли, улыбнулась, приглашая вожатую отнестись с юмором к тому, что произошло.

- Очень приятно познакомиться, школьница. Так где же твоя подушка, школьница?

- Я отдала её Гейле. Она гость, из Австралии. Мир-дружба.

- Мир-дружба, - оживилась Гейла. - Мир-друж6а, - закивала она радостно головой, думая, что помогает вожатой разобраться в несерьезности происшествия.

- А где твое одеяло? - тронула Милана за плечо Люду.

- Не знаю. Наверное, оно упало. Я брыкаюсь во сне.

- Ну, конечно... Ты тоже из пресс-центра, - вспомнила вожатая и уточнила: - Все трое из пресс-центра. Ну, так пусть с вами разбирается Марат Антонович.

Она вышла, не оглядываясь и не погасив света, давая понять, что разговор только начинается...

Второй вожатый отряда не был вожатым в строгом смысле этого слова. Его прислали в Артек со специальным заданием - организовать с ребятами пресс-центр. Человек он был опытный, несколько лет назад окончил ВГИК, сценарное отделение. Он считал работу кинодраматурга своим призванием, но писать ему почему-то было некогда. И он почти ничего не писал, за исключением статей для журналов «Советский экран» и «Искусство кино». Да еще ездил по стране с лекциями от Госфильмофонда, где состоял на должности штатного лектора. Возможность пожить с ребятами на берегу Черного моря и, может быть, собрать материал для пьесы о6 Артеке вдохновила его. И он с легким сердцем шагнул из полутемных и прохладных коридоров и залов Госфильмофонда под яркое, ослепительное солнце Артека. Уставший от журнальной суеты, он вдруг ожил здесь и обнаружил в себе нерастраченные запасы мальчишеской энергии и озорства.

К приходу Марата Антоновича девчонки организовали в палате идеальный порядок. В темноте спокойно поблескивали погашенные плафоны, сквозь раздвинутую стеклянную стену, выходящую к морю, дул влажный ветерок. Взлетала и падала легкая штора.

Вожатый прошёл к раздвинутой стене, слегка пригибаясь, словно сзади него показывали кино и он боялся, что тень от головы появится на экране.

- Света зажигать мы не будем, - сказал он, - поговорим так.

Девочки притаились.

- Спите, разбойники, или притворяетесь?

В его голосе не слышалось вражды и нравоучительных интонаций, и девочки осторожно зашевелились.

- Спим, - грустно сказала Надя.

- Дрыхнем без задних ног, - поддержала ее Оля,

- Ага, - подтвердила Люда.

- Насколько я понимаю, отозвались все главные виновники происшествия.

- Не все, - вздохнула Рита.

- Ещё одна объявилась. Теперь все?

Марат говорил и чувствовал: нет в его голосе металла. Он отчетливо понимал, что не подходит со своим маленьким ростом и улыбчивым настроением для строгого педагогического разговора. И вообще он не понимал, зачем Милана послала его сюда. Ну, бросалась Надя Рощина подушками. Ей же в конце концов не сорок лет, а пятнадцать. Было 6ы странно, если бы она не бросалась.

- Ну и хорошо, что спите, сказал он. - Это от вас и требуется. Обсуждение вашего поведения отложим на утро.

- Нет, Марат Антонович, так не годится, - сказала Оля, - сами говорили, что нельзя откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Завтра мы еще что-нибудь натворим.

Она тихонько засмеялась. И на других кроватях послышались смешки.

- Значит, вы все-таки не спите?

- Мы проснулись, - сообщила Рита. - Правда, девочки?

- Мы проснулись, чтобы вы нас немножко повоспитывали сегодня, - мечтательно произнесла Люда, глядя в потолок.

Девочки уловили, что он хочет сбежать от обязанностей взрослого человека, не желает читать им нотации, и радостно оживились.

- Ну и ну, - засмеялся он. - Какие вы, оказывается, невоспитанные. Не можете уснуть без колыбельной песни.

Всех рассмешило, что Марат назвал нотацию колыбельной песней. Люда от восторга пискнула, Ира Апрельмай так громко хмыкнула в одеяло, что вызвала оживление в палате.

- Ну, так вот, - остановил их вожатый, - подушками бросаться нехорошо. Это безобразие. Я вполне согласен с Миланой Григорьевной. И вы согласны с ней и со мной, а значит, делать этого больше не будете. А будете сейчас спать без задних ног и видеть цветные и черно-белые сны. Спокойной ночи!

- У-у-у! Так коротко, - огорчилась Оля. - Колыбельные песни не бывают такими короткими. Колыбельная песня должна быть длинной и красивой.

- Вы что, - засмеялся вожатый, - может быть, в самом деле собираетесь заставить меня петь колыбельные песни?

- Мы будем лежать тихо-тихо, - пообещала очень серьезная Ира Апрельмай.

- Забавно, - покачал головой Марат. - Я не знал, что мне придется петь в Артеке. Нас этому не учили.

- А вы расскажите, как стихи, - предложила Оля.

В палате возник шумок, подтверждающих, что все согласны с Ирой Апрельмай и Олей. А потом наступила тишина ожидания. Слышно было только, как шелестит ветер шторок и далеко внизу накатывается на гальку и сползает назад море.

Марат решил всё обратить в шутку. Он театрально кашлянул и продекламировал первые две строки колыбельной песни, которые ему показались подходящими для такого случая:

Баю, баюшки, баю,
Баю Оленьку мою.

Никто не пошевельнулся, все ждали продолжения. Смущенный вниманием, которое с каждым мгновением все нарастало, он прочитал дальше:

Как на зорьке на заре
О веселое о поре
Птички резвые поют,
В тёмном лесе гнезда вьют.
Соловейко-соловей,
Ты гнезда себе не вей,
Прилетав ты в наш садок,
Под высокий теремок,
По кусточкам попорхать,
Спелых ягод поклевать,
Солнцем крылышки погреть,
Оле песенку пропеть.

- Это вы с ходу про Оленьку сочинили? - удивилась Люда

- Нет, это Римских-Корсаков сочинил. В опере «Псковитянка», вернее, в прологе к опере, эту песенку поёт своей дочери Оленьке Вера Шелога. Отцом Оленьки был Иван Грозных.

- У нашей Оли отец Иван Грозный, - хохотнула Ира Апрельмай, но её никто не поддержал.

- Марат Антонович, а еще какие-нибудь колыбельные песни вы знаете? - тихо спросила Надя.

- Знаю, - он щелкнул в воздухе пальцами. - Я вам прочту колыбельную песню Марины Цветаевой:

Дыши, да не дунь,
Гляди, да не глянь,
Волынь-криволунь,
Хвалынь-завирань.

Колыбельную песню Цветаевой Надя слушала с особым настроением доверчивости и благодарности. Ей казалось, что ту, первую, вожатый прочитал для Оли и для всех, а эту читает только для нее:

Лежи, да не двинь,
Дрожи, да не грянь,
Волынь-перелынь,
Хвалынь-завирань.

Слова были непонятные, колдовские, но музыка их завораживала, убаюкивала.

Марат читал с удовольствием стихи. Когда Милана приложила ухо к двери, она, услышала:

Лови, да не тронь,
Тонн, да не кань,
Волынь-перезвонь,
Хвалынь-целовань.

Милана на цыпочках отошла от двери. Она была в недоумении. Она не понимала, что происходит. Да и Марат не понимал. Его московские госфильмофондовские знакомые страшно удивились 6ы, если 6ы узнали, как странно на него повлиял Артек. «Впал в детство», - сказали 6ы они.

«А может быть, выпал из скучной взрослости?» - подумал Марат. Там, дома, в Лаврушинском переулке, в его кабинете на стене была фреска. Он проспорил эту стену одному известному актеру, который баловался живописью, писал картины по сухой штукатурке. С дерзостью самоуверенного дилетанта актер изобразил в центре умопомрачительное языческое солнце с отходящими в стороны рогами буйвола, а по краям поместил двух обнажённых женщин. На коленях у них сидели синие птицы. «Хорошо 6ы закрасить хищные кричащие тела женщин, - подумал он, - и попросить Надю Рощину нарисовать на этом месте что-нибудь тонкое и нежное, как колыбельная песня Моцарта».

После ухода вожатого Надя заснула не сразу. Она лежала с закрытыми глазами и молчала. Ей хотелось продлить ощущение непонятной тревоги, от которой сладостно замирало сердце.


ТАЙНА

Бег солнечных разноцветных каруселей продолжался.

Под звуки горнов и бой барабанов хоровод мальчишек и девчонок мчался через стадион, костровые площади, крыши соляриев, через раздвинутые стены палат. У Нади кружилась голова от высоты и счастья. На одну минуту с этих каруселей сдернул её Тофик Алиев, чтобы показать волны при луне, на одну минуту ее сдернула Оля, чтобы поговорить по секрету.

- Как ты считаешь, Марик, по-твоему, красивый? - спросила подружка.

Они стояли в темной аллее Нагорного парка. Прозвучал сигнал отбоя, но Оля не пускала Надю, ждала, что та ответит.

- Марик?

- Ну, наш вожатый. Он же Марик. Сколько раз тебе говорить? !

- Марат Антонович, - поправила ее Надя испуганным голосом. - Не знаю.

В темноте ярко белели форменные рубашки девочек, стоящих друг против друга. Глаза немного привыкли к сырому сумраку ночи, и свет от рубашек высветлил лица. Во взгляде одной девочки было замешательство, во взгляде другой - смущение, прикрываемое уверенными словечками.

- По-моему, он ничего себе, наш вожатый, хоть и маленького роста, - сказала Оля. - С колыбельными песнями у него получилось ничего, да? Классно прочитал. Как ты считаешь? Он тебе нравится? А знаешь, кто был самым первым вожатым?

- Кто? - спросила Надя, чтобы не отвечать на первый вопрос.

- Пугачев, - засмеялась подружка, - в «Капитанской дочке». Помнишь, там есть глава «Вожатый»?

Он для Гринева был вожатый, когда они заблудились в буране. А Марик для нас вожатый, хоть мы и не заблудились.

Она говорила шутливо, но обстановка, в которой все это происходило - сырая темнота, тревожно шумящие деревья, - делала их встречу серьезной и важной. Когда Оля произнесла имя Пугачёва, что-то кольнуло Надю. Перед глазами промелькнуло несколько портретов Пугачёва из коллекции вырезок, которую собирал отец: гравюра Рюотта с цепью на переднем плане, портрет, заказанный Пушкиным для «Истории пугачёвского бунта». Имени второго художника она не помнила.

- У них глаза похожи, - сказала Надя. - У Марата Антоновича и у Пугачева глаза похожи.

- Конечно, у них глаза похожи, - согласилась Оля и, помолчав, добавила: - Ты мне не ответила. Помнишь, о чем я тебя спросила?

- О чём? - сказала Надя нехотя.

- Ну, нравится он тебе или нет? - И вдруг решительно и гордо добавила: - Мне нравится. Жалко, что он вожатый, правда?

- Да, - тихо кивнула Надя.

- Но всё равно давай вместе будем к нему хорошо относиться.

Надя могла 6ы сказать, что н так хорошо относится, но она понимала, что Оля в свое предложение вкладывает более глубокий смысл.

- Давай, - согласилась она.

- Будем делать всё так, чтобы у него не было никаких неприятностей. Это, конечно, больше меня касается, но я возьму себя в руки. Я умею, если захочу.

- Да, - согласилась Надя.

Предложение Оли застало её врасплох. Они вышли на освещенную аллею и припустились наперегонки. У Пушкинской беседки остановились перевести дух и пошли шагом. Чугунная доска с профилем поэта была ярко освещена фонарем. Надя вспомнила, как Тофик взмахнул рукой и замолчал, не мог произнести слова: «Коснуться милых ног устами...

- Тебе нравится Мария Раевская? - спросила она у Оли.

- Не знаю, - пожала та плечами. - Вообще-то она красивая.

- Ей было тоже пятнадцать лет, как нам с тобой, когда она здесь ходила.

- Они в своем девятнадцатом веке раньше влюбляться начинали, - не то позавидовала, не то осудила Оля. - Нас в четырнадцать только в комсомол принимают, а Наташа Ростова двенадцать уже целовалась со своим Боренькой. Надьк, а ты целовалась с кем-нибудь?

- Нет, - ответила тихо Надя.

- А Марату нашему тридцать один годик, - сказала Оля. - Но это ничего, - сурово добавила она, - мы все равно будем к нему хорошо относиться, как договорились. Хоть он и старый.

Надя кивнула. Они были детьми и верили, что можно заключить тайное соглашение хорошо относиться вдвоём к одному человеку.



Надя проснулась рано. Солнцезащитные козырьки карниза дробили свет блестящими полосками из нержавеющей стали на равные части и только после этого пропускали сквозь стеклянные стены палат. Все предметы были пестрыми и праздничными. Солнечные зайчики играли на лицах, на одеялах, на тумбочках. Солнце в Артеке было запланировано, как завтрак, обед и ужин. Оно создавало настроение с самого утра.

Надя долго лежала, с наслаждением жмурясь и стараясь угадать момент, когда раздастся сигнал «побудка». На высокой ноте, томительно и протяжно заиграл горн. Сердце у девочки замерло, начало тревожно и сладко падать.

На галерее раздался негромкий, спокойный голос Марата Антоновича:

- На зарядку выходи!

В первое мгновение Надя обрадовалась этому голосу, а потом натянула одеяло до самого подбородка. Ей захотелось спрятаться. После разговора в аллее Нагорного парка она чувствовала себя слишком взрослой для того, чтобы бегать и прыгать перед вожатым в маечке и трусах.

Марат ждал внизу. Он был одет в полную форму пионервожатого и улыбался сразу всем. Но Надя его улыбки не видела. Она пробежала неуверенной трусцой по галерее и некоторое время толкалась с девчонками, стараясь занять место во втором ряду. Впереди оказалась маленькая Рита. Надя старательно съёживалась, ссутуливалась, чтобы спрятаться за ней.

Вожатый прошёлся перед строем.

- Сегодня мне поручено провести с вами зарядку, - сказал он.

Радостные ответные улыбки заиграли на лицах ребят. Одна Надя стояла с опущенными глазами.

«Что с ней? Стесняется», - догадался Марат.

- Рощина может одеться. Ей поручается уборка редакционной комнаты пресс-центра. Остальные смирно-о-о!! Бегом марш!

Последние команды вожатый подавал, повернувшись спиной к девочке. Все побежали, а Надя осталась одна. Ей сделалось еще неуютнее. Она тоже побежала, но в противоположную сторону. Взлетела на галерею второго этажа, толкнула дверь и бросилась на кровать лицом вниз. Щёки пылали краской стыда. Было жутко и радостно оттого, что вожатый проник в ее тайну.

Переложив с места на место несколько вещей в пресс-центре и сменив воду в кувшине для цветов, Надя села за свой стол. Но думать без фломастера и бумаги она не умела, и рука начала машинально вычерчивать прямоугольник подбородка вожатого, высокий упрямый лоб и сдержанно-печальные пугачевские глаза. Надя почувствовала рукой всю тонкость и осмысленность лица Марата. Стараясь быстрее закончить портрет, она испытывала незнакомое ей раньше ощущение, будто касается не фломастером бумаги, а пальцами - висков, подбородка, мягких надбровных дуг. Это ее ошеломило, и Надя поспешила спрятать набросок.

На «мёртвом часе», как обычно, она примостилась под одеялом писать письмо. До сих пор у Нади от родителей не было никаких тайн. И она испытывала потребность поделиться и колыбельными песнями, и событиями сегодняшнего утра, рассказать и про пугачевские глаза вожатого. Но смогла вывести только:

«Живём как в аквариуме: две стены стеклянные и все видно. Ужас. На зарядку бегаем в трусах и майках. Пришлите как можно скорее тренировочный костюм».

События в Артеке набегали одно на другое. Выставка, президентские обязанности, пресс-центр забирали у Нади много времени, но она находила минутку-другую, чтобы хоть коротко, хоть в открыточке сообщить в Москву о главном. Она знала, как ждут ее писем мама и особенно отец. Торопя с ответом, он даже конверты ей присылал надписанные. Только вложить листок, запечатать и бросить в почтовый ящик.

«Дорогие папа и мама! Наш вожатый - из Москвы, как и я. Он очень хороший и выглядит совсем молодым, хотя окончил ВГИК, - сообщила Надя. - Вчера вечером он читал нам колыбельные песни».

Николай Николаевич почувствовал, что дочь сообщила ему в немногих словах что-то важное. Он заволновался оттого, что не улавливает сути. Ему было ясно только одно: строки о вожатом не случайны в письме и Надя на них ждет ответа. Может быть, все дело в том, что вожатый окончил ВГИК, но работает в Артеке не по специальности, и Надя спрашивает: не может ли отец чем-нибудь помочь хорошему человеку?

«Твой вожатый окончил ВГИК, - написал он. - Какое отделение? Если художественное, то спроси, не согласился 6ы он работать у нас, на Центральном телевидении?»

«Дорогие папа и мама! - написала Надя через несколько дней. - Вчера был день мира и дружбы с борющимися народами. Я нарисовала много антивоенных плакатов».

«Очень советую тебе хотя 6ы часть этих плакатов привезти в Москву», - откликнулся отец.

«Антивоенные плакаты привезу, - пообещала Надя и добавила: - Выпустили третий номер газеты. Из одних колыбельных песен. От каждой народности по одной песне. Мне пришлось рисовать флажки. Всем очень понравилась такая газета. Все приходят с блокнотами и переписывают песни других народов. А придумал все это наш вожатый. Он у нас очень хороший. Окончил ВГИК, сценарное отделение. Знает английский, с ним интересно разговаривать. Когда делаем газеты и стенды, не принуждает и не давит».

«Значит, сценарное отделение, тогда я для него ничего не могу сделать, - подумал Николай Николаевич. - Что-то у неё очень много про вожатого и мало про газеты».

«Хорошо 6ы и стенгазеты, и другие стенды привезти», - написал он Наде.

«Газеты останутся у вожатого, - коротко ответила дочь и добавила: - Выставку мою устроили. На нее больше ходят взрослые. Даже из Гурзуфа и Ялты».

«Это хорошо, - обрадовался отец. Такое искусство принадлежит не только детям. Главнсе, работать и работать. Считай себя в творческой командировке на международном слете. Побольше рисуй по наблюдению и с натуры. Портреты, шаржи. Не забывай их украсить автографами и адресами».

«Выдала ещё две новые вещи, - ответила Надя. - «К солнцу» и «Танец дружбы». Мне кажется, получился оригинальный рисунок танца. Вертикальный, примерно 1 м 20 см».

«Прекрасно, - похвалил отец. - Не забывай рисовать пейзажи и архитектуру. Сегодня по радио в «Пионерской зорьке», которую мы с мамочкой слушаем теперь регулярно, передавали голоса Артека. Девочки из Сирии, Египта, Мозамбика. Удастся ли сделать их портреты в национальных костюмах? На полях в удобном для композиции месте получить автографы и адреса, даты и добрые пожелания теми же цветными фломастерами, которыми сделан рисунок? Ни в коем случае не забывай ставить даты, слово «Артек» и свою подпись. Все это скомпонуй хорошенько, а главное - сбереги».

Надя с радостью выполняла советы отца.

«На пресс-конференции с иностранными ребятами рисовала и брала автографы у австралийцев, швейцарцев, австрийцев».

«Очень порадовались, что в день интернациональной дружбы рисовала и брала автографы. А как с восточными народами? Корейцы, монголы, вьетнамцы, японцы, африканцы? Ведь они тебе удались 6ы больше. И шрифты автографов их необычны и декоративны».

Надя убедилась вскоре, что это так. Автографы арабских мальчишек делали портреты более достоверными, документальными... Красивыми...

«Папа, ты прав. Вчера рисовала и получила автографы у ребят из Египта, Сирии, Монголии, Португальской Гвинеи и у девочек из Палестины. Кое-что из моих рисунков взяли для «Пионерской правды», кое-что должны показать по телеку. Пишу на «тихом часе», хочу спать. Пишите. Дочка Надя».

«Конечно, мы понимаем, что лагерный режим и распорядок отнимают массу времени, - посожалел отец, - но зато ты научилась работать в толчее, тесноте, в любых условиях: на собраниях, в поезде, на остановках и даже в постели во время «тихого часа». Это хорошо».

«Сегодня встала в четыре часа утра и пошла вместе с ребятами встречать солнце на Аю-Даг, - сообщала еще о6 одном событии Надя. - В гору было идти тяжело, я задыхалась, но потом привыкла... Сделала рисунок, как мы сидим на вершине и ждем появления солнца. А вечером судила конкурс инсценированной песни. Ребята хорошо сыграли и спели «Гренаду» Светлова, а я и их нарисовала для альбома Полевой дружины».

«Рисуй и в письмах, - попросил отец, - мы с мамой их бережем. А как обстоит дело в Артеке с фотографиями? Вас фотографируют или нет?»

«Привезу одну большую хорошую фотографию, - ответила Надя. - Несколько дней назад нашу московскую делегацию вместе с вожатыми сфотографировали в Морском лагере».

«А нельзя ли увеличить расходы на фото? - поинтересовался отец. - Пусть будет побольше вариантов и покрупнее. Твои товарищи-фотолюбители не фотографировали тебя?»

На этот вопрос Надя не стала отвечать. Она узнала, что в один из последних дней будет вечер, на который можно будет по-взрослому прийти в платы; и туфлях. Это событие заслонило все остальное. Она представила, как войдет в зал в туфлях на высоких каблуках, в платье с большими оранжевыми цветами.

«Пришлите платье для вечера и туфли», - написала Надя.

И между строк письма нарисовала одним росчерком силуэтик платья, чтобы было понятно, какое именно она просит.

Отца рассердило это письмо:

«Хорошо было бы, если бы ты перечитывала свои письма прежде, чем их запечатывать. И ошибки проверила 6ы и уточнила 6ы свои описания. «Пришлите платье для вечера»... Но какое? По рисунку, что ты набросала в письме, мне непонятно. Карман не с той стороны. И цвет ты не указываешь».

«Как непонятно? - огорчилась Надя. - Сам написал, что карман не с той стороны».

Надя загрустила.

Но на следующий день пришло новое письмо:

«Сегодня утром мама решила, что ты просишь платье с оранжевыми цветами».

«Правильно, - обрадовалась Надя, - я просила белое с оранжевыми крупными цветами. Мама угадала».

В посылку Наталья Ивановна помимо платья и туфель положила ещё браслетик и кулёчек кисленьких конфет.


ДЕВОЧКА И ОЛЕНЬ

«Надюша, а как ты проводишь вечера? Ты нам ничего не писала об этом», - поинтересовался Николай Николаевич.

«По вечерам у нас показывают кино, в четверг и воскресенье. Недавно было «Добро пожаловать...» и мультишка чешский «Корова на Луне». Танцы бывают редко. Выучила хали-гали, медисон, лимбо, чайка».

«Не увлекайся танцами на ночь, - посоветовал отец. - А все силы на творчество и наброски. Порисуй и пейзажи, и архитектуру».

Вопрос о танцах Надя в ответном письме опустила. Отец опять ее не понял. «Танцы бывают редко», значит, она не может ими увлекаться. Она догадалась, что его беспокоит. Зачем в Артеке белое платье и туфли? Надя не могла написать, что мечтает о6 артековском бале.

- Надия, синена? Да? - заглянула в пресс-центр Гейла.

- Сейчас письмо допишу, - показала она конверт австралийке.

- Я - будь готов!.. Там!.. Синена!

Полчаса назад стемнело, и все потихоньку тянулись на костровую площадь смотреть старый фильм «Смелые люди». Надя пришла одной из последних. Так уже было не раз. Гейла и Роберт садились в третий ряд и оставляли между собой место для переводчицы. Но сейчас это место было занято. Между ее подшефными сидел Марат Антонович, и Гейла, прильнув к плечу вожатого, заглядывала ему в глаза и громко смеялась. Надя сравнила свои прямые волосы, лицо, закрытое очками, с лицом и роскошными волосами австралийки и подумала, что на месте Марата Антоновича влюбилась 6ы в Гейлу. Ей стало грустно. Опустив глаза, Надя прошла мимо них к выходу, и, когда застрекотал аппарат, она была далеко наверху, в беседке, увитой плющом. Она села так, чтобы видеть море и часть экрана, и вздохнула несколько раз, слово ей вдруг стало недоставать воздуха. Странно, никогда она раньше не чувствовала, что у нее есть сердце. А сейчас оно болело, и рука сама тянулась, чтобы успокоить его, загородить от неизвестной опасности.

По экрану бегали черно-белые тени и разговаривали на весь лагерь громкими голосами. Даже шепот достигал самых удалённых уголков склона. Иногда раздавался топот копыт, и было интересно видеть плоских стремительных коней, которые вот-вот должны были выскочить из-за кипарисов и почему-то не выскакивали, а исчезали бесследно за краем экрана, будто отправлялись в полет над морем вместе с другими тенями и облаками.

Неожиданно за спиной зашуршали кусты. Надя настороженно обернулась.

- Кто здесь?

Послышался приглушённый смех, потом кусты раздвинулись и показалось весёлое лицо Тофика.

- «Я к вам пришёл: чего же боле, что я могу еще сказать», - продекламировал он. - Так сказать, прошу прощения за вторжение в ваше уединение.

Надя вздохнула и отодвинулась на край скамейки, освобождая для него место на другом конце. Но Тофик уселся на перила напротив и поболтал ногами в воздухе, показывая, как ему там удобно.

- Ты почему не в кино? - спросила Надя.

- Нет времени, чаби-чараби. Я хочу сидеть и сочинять для тебя стихи. День кончается, а я тебе не вручил еще оду про природу.

Он достал из-за пазухи листочки, спрыгнул на пол беседки, с поклоном протянул листик Наде. Потом опять взобрался на перила и скрестил на груди руки.

На первом листке было всего две строки:

Прошу прощенья за вторженье –
Вот и все стихотворенье.

Надя прочла и засмеялась. Тофик тоже засмеялся, радуясь, что она оценила его остроумие.

- Хорошо? Нравится, да? Две строки, а три рифмы: прощенья, вторжение, стихотворенье. Открытие новой формы.

- Нравится, - согласилась Надя. - Только такие стихи и я могу сочинять:

Села муха на варенье -
Вот и всё стихотворенье.

- Как ты сказала? Зачем? - огорчился поэт. - Твоя шутка лучше моей. Ну, ладно, читай дальше, чаби-чараби. Дальше лучше будет. Читай, пожалуйста, увидишь...

Надя склонилась над другим листком.

Держит каждая колонна
На себе лепные лбы.
Встали кони Аполлона
На дыбы.
Их Москва встречает пиром
Золотых своих огней,
Развеваются над миром
Гривы бронзовых коней.
Поднебесная дорога -
Эх! широка и высока!
Аполлон похож немного
На лихого ямщика.
Кнут его свистит над крышами.
Рассекает горизонт.
Он артекамн, парижами
Надю Рощину везёт.

- Это про колесницу Большого театра в Москве, - поторопился объяснить Тофик. - А посвящается тебе. Вверху будет написано Н. Р., как под твоими рисунками. Аполлон не сам по себе едет, он тебя везет в колеснице. Хорошо, правда?

В Древней Греции и Риме на колесницах художников не возили. На колесницах участвовали в гонках, в сражениях. Но она не сказала о6 этом Тофику.

- Хорошие стихи. Спасибо. Мне правда понравились.

- Это не за мои стихи спасибо, за твои рисунки и плакаты. Знаешь, какие у тебя рисунки? Исключительные! Совершенно исключительные…

- Зачем ты это сказал? - испугалась Надя. - Не надо так.

Она встала, чтобы уйти, но Тофни ее задержал.

- Честное слово, чаби-чараби! Я сегодня опять был на твоей выставке. Завтра пойду. Послезавтра тоже пойду. Каждый день буду ходить. А сегодня я придумал прочитать тебе еще одно, ох, такое стихотворение. Хочешь?

- Прочти.

- Только его нужно читать не здесь, а в одном месте. Пойдем, пожалуйста.

- Не хочу я никуда идти.

- Ну, пойдем, пожалуйста, увидишь.

Тофик помог ей спуститься из беседки на тропинку и, когда ступеньки кончились, не отпустил руку, а сжал ее крепче и потащил Надю за собой. Они свернули в аллею, потом по другой тропинке поднялись немного вверх, деревья расступились, и Тофик вывел Надю на небольшую площадь перед лестницей, ведущей в ротонду столовой

- Всё! Пришли!

Лестница заканчивалась скульптурой из белого серебристого металла, изображающей девочку, бегущую рядом с оленем. Постамент был скрыт кустами испанского дрока и синими елями, и казалось, что девочка и олень бегут по верхушкам деревьев.



- Знаешь, что это? - спросил вдохновенно Тофик.

- Диана-охотница?

- А где же колчан и стрелы?

- Или Артемида - покровительница животных. - Нет, не знаешь, - обрадовался он. - Ну, тогда скажи сам.

- Скажу, пожалуйста, слушай. Это не Артемида и не Диана-охотница, потому что это самая настоящая артековская девчонка.

- Она на Ольку похожа, - сказала Надя. Тофик нетерпеливо махнул рукой.

- При чём тут Олька, чаби-чараби! Это ты бежишь рядом с оленем. Слушай стихи. Внимательно слушай... Про тебя написано, жалко, не я написал. Но ничего, слушай.

Мне надоел круговорот,
И я хочу найти одну
Необычайную страну,
Где всё идет наоборот.
Там стрелка на часах ползёт
Не как у нас - наоборот.
И прошлое там впереди,
А будущее - позади.
Потомки предков порождают,
И горы, ставшие стеной,
Вдруг альпинистов поражают
Непостижимой глубиной.
И если слава велика -
Для благодарных поколений
Ржавеет памятник века,
И лишь потом родится гений.

Он закончил и азартно выкрикнул:

- Последние слова слышала? Исключительно про тебя. Слава у тебя велика? В журнале «Юность» печатались твои рисунки?

Он протянул руку в сторону Нади.

- Памятник ржавел пока, - махнул рукой в сторону памятника. - И вот ты родилась. Забирай, он твой.

- Да ну тебя, - сказала она и побежала по ступенькам.

Тофик догнал её, схватил за руку.

- Слушай, я же красиво придумал. Соглашайся, пожалуйста.

Он держал её руку, а Надя смотрела на него очень серьезно, мудро. Тофика смутил её недетский взгляд.

- Не уходи, давай ещё погуляем, - попросил он.

Костровая площадь перестала разговаривать громкими голосами, и наступила сначала тишина, а потом прокатился гул вздохнувшей, потянувшейся, вскочившей и побежавшей к выходу детворы. Надя рывком высвободила руку.

- Кино кончилось, - сказала она. - Пора.

- Давай все-таки еще погуляем, - крикнул вслед Тофик.

Надя засмеялась и пропала за деревьями. А он остался один на поляне. Вздохнул и сказал не то растерянно, не то удивленно:

- Чаби-чараби.



На другой день Надя пришла одна к серебристой скульптуре. Вокруг, между живыми деревьями, поблескивали фантастически переплетенные ветви деревьев из серебристого металла работы скульптора Эрнста Неизвестного. Под порывами ветра они начинали звенеть, и этот звон сливался с шумом прибоя.

Надя сидела на ступеньках лестницы, ведущей вверх, смотрела на девочку, бегущую наперегонки с оленем, словно 6ы примеряла ее судьбу. Казалось, звон ветвистых рогов оленя перекликается со звоном деревьев Эрнста Неизвестного. Артековка бежала босиком, платье, обжатое ветром, жарко прилипало к животу, и коленкам, стремительно пузырилось сзади. И все же она никак не могла обогнать оленя. Достала до ветвистых рогов, дотянулась до них пальцами и навсегда застыла в неподвижности.

Надя положила блокнотик на колени и сделала быстрый набросок, на котором удлинила руку девочки в ситцевом платье на целую кисть. Теперь девочка должна была прибежать к финишу первой. Надя считала, что у человека достаточно для этого сил: Она чувствовала в себе эти силы...


ЛЕБЕДИНАЯ СТАЯ

Ещё об одной экскурсии успела сообщить Надя в Москву:

«Ездила в Гурзуф на катере. Проезжали грот Пушкина».

Николай Николаевич спросил:

«Надюша! А как увиденная тобой Пушкинская скала, не вдохновила тебя на рисунки в дополнение к твоим пушкинским папкам?»

Но отвечать на вопрос отца было уже некогда. Артековские карусели замедляли свой бег. Стадион опустел, столовая опустела, на площадях вспыхнули последний раз и погасли костры. И спальные корпуса по всему склону - от ворот, ведущих в Гурзуф, и до Медведь-горы - начали грустно проваливаться во тьму.

Не спали только девочки во второй палате. Вожатый пообещал прийти к ним после отбоя, поговорить по душам.

- Не спите? - спросил он, заглядывая в приоткрытую дверь.

- Мы вас ожидаем, - за всех ответила Люда.

- Если 6ы вы не пришли, мы 6ы такой тарарам напоследок устроили, - сказала Оля.

- А я надеялся, что вы заснули, - устало пошутил вожатый.

Девочки негромко засмеялись, показывая, что им понятна его хитрость.

- Ну что ж, я к вашим услугам.

Неторопливо и аккуратно, как умеют ходить люди маленького роста, он двинулся к проходу между кроватями, глядя подчеркнуто прямо перед собой.

Девчонки при его приближении торопливо натягивали одеяла до самых подбородков, а оказавшись за его спиной, быстро поворачивались, устраивались поудобнее.

Марат подошёл к раздвижной стеклянной стене и некоторое время смотрел на море, ожидая, когда можно будет обернуться. Несильно, словно нехотя, он толкнул обе створки в боковые пазы и замер в пустоте прямоугольника на фоне моря.

- Ну, о чём мы будем сегодня разговаривать? - мягко спросил он.

- О6 отъезде, - сказала Люда, и в голосе ее прозвучали неподдельно печальные нотки.

- Марат Антонович, вы остаетесь еще на один срок? - спросила Оля. - Что вы без нас будете делать?

- Скучать, - ответил он искренне и, оглядев палату, задержал взгляд на лице Нади. Ему были хорошо видны ее глубокие темные глаза. Она смотрела на него, подложив по-детски ладошку под щеку, и молчала.

- Марат Антонович, - продолжали расспрашивать девочки, - а вам с нами хорошо было?

- Хорошо, - сказал он.

Все обрадованно зашумели, а Надя и на этот раз промолчала. Она видела Марата немного сбоку, а за его спиной видела море и две черные скалы между берегом и горизонтом. Море светилось. Оно было вставлено в раму раздвижной стены вместо стекла, и его мерцание распространялось узкой полосой на полу и на потолке.

- А что вы будете делать с тем материалом, что мы собрали для седьмого номера нашей газеты? - спросила Оля.

- Да, - пожалел вожатый, - нам 6ы два дня, и мы выпустили 6ы ещё одну «простыню», - так они в шутку называли свою длинную газету. - Не знаю, что сделаю с вашими материалами. Скорее всего, увезу в Москву и оставлю себе на память.

Девочки не возражали, а Марат подумал, что надо будет обязательно вырезать из выпущенных номеров «Артековца» рисунки Нади и забрать с собой.

- Марат Антонович, а вам нравится Милана Григорьевна? - неожиданно спросила Оля.

Все жадно прислушались, что он ответит.

Вожатый засмеялся:

- Это мне напоминает пресс-конференцию.

- Ну, что ж, я готов. Но давайте договоримся, на сколько вопросов я отвечу. Ну, скажем, на пять, и мы разойдёмся. Уже поздно.

- Нет, на десять, - возразила Оля. - Ну, хорошо, на десять.

- А про Милану Григорьевну не в счет. Мы его задали раньше, - напомнила Оля.

И опять все замерли.

- Милана Григорьевна мне нравится так же, как и вам, - ответил вожатый и серьёзно добавил: - Я рад, что и второй поток мы будем с нею работать вместе.

Девчонкам не очень понравился его ответ. Наступила пауза, во время которой они придумывали свои десять вопросов.

- Марат Антонович, а вы когда-нибудь собирали марки? - сказала Ира Апрельмай.

- Нашла о чем спрашивать, - возмутилась Рита.

- Целый вопрос испортила.

- Она всегда вперёд всех выскакивает.

- Тихо, тихо, дети мои. Я готов ответить ещё на один лишний вопрос. Марки я собирал.

Он говорил с ними, как с детьми, а им хотелось задавать вожатому, с которым завтра, а некоторые послезавтра должны были расстаться, серьезные вопросы о жизни и слышать от него такие же серьезные ответы. А он стоял перед ними дружески-насмешливый, иронический. Обнимал себя за локти и слегка покачивался на каблуках. Прошла минута, девочки молчали.

- Надя, задай ты, - сказала Оля.

Но Надя замотала головой.

- Ола! Надия, давай, давай! А? - заволновалась Гейла Пейдж.

- Марат Антонович, - решилась Оля. Вздохнула и сказала - А значки вы собирали?

На какую-то секунду воцарилось недоумение, а потом девочки дружно рассмеялись. Не было у них серьезных вопросов.



Надя долго ворочалась. Другие девочки тоже не спали. Гейла Пейдж села на кровати, обняла подушку, прижала её крепко к себе и сказала так, словно сделала важное открытие: - Рита, пора! Надия, пора! Ола, пора! Головы девочек взметнулись над кроватями. - Что пора, Гейла?

- Всё пора! Сари пора! - радостно ответила австралийка. Она соскользнула на пол и достала из тумбочки сверток с платьем.

- Ты что, влюбилась? - обрадовалась Оля.

- Влюбилась, охотно подтвердила Гейла. - Я влюбилась, Ола влюбилась, Надия влюбилась! Всё! Годится! - вспомнила она слово.

Девушка взмахнула руками и засмеялась, радуясь тому, что так хорошо выразила свою мысль по-русски. Оля спрыгнула на пол и подошла к австралийке, чтобы помочь развернуть сари.

- Что ты собираешься делать?

- Bombey, - ответила возбужденно Гейла и приложила один конец к плечам девочки из Павлодара. - Хочешь?

- Лучше ты сама, - сказала Оля.

Надя села на кровати и закуталась одеялом, словно ей вдруг сделалось холодно. Австралийка повернулась к ней. - Надия, хочешь?

- Нет, что ты! - испуганно ответила Надя. - Я хочу, - подбежала Ира Апрельмай.

- Девчонки, сльшните, она хочет, - засмеялась Оля и, повернувшись к Гейле, сказала: - Лучше ты сама. Давай я тебе помогу. Это твое платье, лучше ты сама.

- Сама, я сама... Годится.

Вслед за тоненькой девушкой в белом платье из палаты высыпали на галерею все остальные и потянулись к лестнице, ведущей на крышу солярия. Девочки, подражая Гейле, завернулись в простыни, как в сари. Надя вышла, кутаясь в одеяло. «Я как черная ворона среди белых птиц», - подумала она.

Над крышами гулял ветерок, невдалеке внизу шумело море.

- Давайте не спать всю ночь, - предложила Люда.

- Вот отколем номер, - захохотала Ира Апрельмай.

- Тише ты, Марата разбудишь.

Но Марат не спал. Он стоял перед раздвинутой стеной своей комнаты и тоже смотрел на море. Он и не предполагал, что можно так за месяц привязаться к ребятам.

«Что такое?» - удивился он. Между деревьями мелькали привидения в белых простынях. Они наискосок удалялись от корпуса, негромко смеясь и обгоняя друг друга. Простыни на плечах привидений развевались, открывая синие маечки и трусы.

На берегу девочки сбились тревожной стайкой и притихли. Было слышно, как море разбивается о берег и словно лопатой отгребает к себе гальку, а потом высыпает с глухим стуком и скрежетом назад.



Вожатый спустился вниз кратчайшим путем, без дороги. Он был впервые по-настоящему сердит и собирался как следует отчитать девчонок. Марат опустил ветку каштана, обнял ствол соседнего дерева и уже занес ногу, чтобы перескочить с одного камня на другой, но не перескочил...

Он увидел берег и сбившихся тесным кружком девчонок неподалеку от воды. Он увидел Гейлу Пейдж в ее знаменитом сари. Он все понял, постоял, прячась за деревьями, и вернулся к себе в комнату.

Волны набегали и откатывались, в небе стояла высокая луна, мимо которой проплывали неторопливые прозрачные облака. Было за полночь. Разбросанные по всей горе артековские корпуса плыли навстречу утру раздвинутыми стеклянными стенами. И в одном из корпусов девчонок ждали теплые смятые постели.

Утром по дороге в столовую Надя увидела, что валуны, асфальтовые и плиточные дорожки изрисованы мелом. Везде было написано крупными буквами: «Прощай, Артек!»

На ступеньках лестницы «Прощай, Артек)», на стене столовой «Прощай, Артек!», на бетонном столбе, поддерживающем крышу беседки, «Прощай, Артек!». На всех языках. Никто не писал «до свидания», потому что Артек бывает один раз в жизни. Какой-то мальчишка ползал под корпусом «Ромашка», изрисовывал буквами опорные столбы фундамента: «Прощай, Артек!» Две девочки, черненькая и беленькая, ходили по дну бассейна, из которого выпустили воду, и писали по-монгольски и по-русски: «Прощай, Артек!»

После завтрака Надя раздобыла кусочек мела и пошла по территории Прибрежного Верхнего лагеря. Она спустилась к морю. Там совсем недавно выгрузили на берег бетонные кубы для строительства набережной. До них еще никто не добрался. На одном из кубов она написала поперек: «Прощай, Артек!» Потом, поднимаясь по дорожке к своему корпусу, среди кустарников нашла чистый валун и на нем тоже написала: «Прощай, Артек!»

- Надька! - увидела её Оля. - Иди сюда, в платочек будем играть.

Эта нехитрая игра по неписаному закону возникала всегда в последний день. Кто-нибудь выходил в круг, ему завязывали глаза, а все остальные, взявшись за руки, образовывали хоровод. Не выпуская рук, девчонки и мальчишки убегали от того, кто стоял в центре с завязанными глазами. А тот должен был кого-нибудь поймать. Наградой за это или наказанием был поцелуй. Пионервожатые участвовали в игре на равных, потому что это было в последний день и пятнадцатилетние школьники, навсегда уезжавшие из Артека, чувствовали себя взрослыми.

Играли по отрядам. Марат не успевал следить за хитростями хоровода, чаще других попадался и выходил в середину круга. Девчонок он нарочито громко чмокал в щеку, как маленьких детей, а с мальчишками здоровался за руку. Все было так, пока перед ним не оказалась Надя. В полном смятении девочка опустилась на колени на разостланный специально платок и некоторое время ничего не видела, кроме белого квадратика этого платка. Напротив неё на колени опустился вожатый. Тронутый недетской серьезностью и недетским, почти трагическим выражением лица, Марат торопливо и неловко поцеловал Надю и ощутил одновременно и необычайную чистоту дыхания девочки, и растерянность. Никто ничего не заметил и не понял. Игра продолжалась, но Надя и Марат в ней больше не участвовали.



После обеда девочки во втором палате собрались, чтобы уложить вещи. Надя взяла Олин блокнот делегата III Всесоюзного слета и написала на память: «3а тридцать дней, проведенных в Артеке, ты стала моей лучшей подругой. Мы обязательно встретимся. Мы должны встретиться».

Едва она успела поставить точку, раздался стук в дверь. Держа блокнот в руках, Оля крикнула:

- Хотите - входите, а не хотите - не входите.

Это была цитата из популярной детской книжки про Пеппи. Все заулыбались. Дверь открылась, и вошёл Марат. 3а плечи он держал какую-то девчонку, худенькую, с большими любопытными глазами. Волосы у нее были коротко, по-мальчишески, острижены, но одета она была не в артековскую форму, а в короткую кофту и джинсы. На шее болтался кусок янтаря на цепочке.

Все очень удивились, что вожатый так вольно обнимает за плечи девчонку. А он сказал спокойно и ровно:

- Девочки, познакомьтесь, это моя жена Таня.

Если 6ы Марат встал на голову и закукарекал, это удивило бы меньше, чем появление в Артеке его жены. Да и не похожа она была на жену.

Надя ошалело смотрела на Марта и на его спутницу в джинсах и не могла поверить.

- Надя, - попросил вожатый, - покажи Тане свои рисунки.

По глазам девочки было видно, что, оглушенная неожиданным сообщением, она не расслышала просьбы.

- Да, пожалуйста, если можно, - улыбнулась обворожительно Таня. - Мне муж много писал о вас в Вологду.

Надю удивило слово «муж» так же, как слово «жена». Она подумала: «Почему в Вологду? Он же из Москвы». Девочка не знала, что жена Марата - актриса, что она два месяца пробыла в Вологде со съемочной группой и приехала в Крым провести остаток лета.

Пауза затягивалась и становилась неловкой. Улыбка погасла на губах Тани. Она вопросительно повернулась к мужу.

- Надюш, что же ты? - сказал он.

Девочка поспешно наклонилась над папкой, развязала тесёмки и отошла в сторону.



Почти все ребята уехали в тот же день. Осталась Рита, несколько девчонок из третьей палаты, несколько мальчишек из первой и среди них Тофик Алиев. После ужина он нашел Надю на берегу моря у больших камней. Он весь день наблюдал за ней издалека, но не решался подойти, потому что она была пугающе печальна. И сейчас, выглянув из-за камней, он настороженно спросил:

- Мне уйти?

- Тофик? Как ты меня нашёл?

Она обрадовалась ему, но не перестала быть печальной.

- Ты почему такая, чаби-чарабн? - Какая?

- Чуть не плачешь.

- Астронавтов жалко, - тихо ответила она. - Каких астронавтов?

- А вон видишь? - Она показала на бледную, быстро исчезающую полоску, прочерченную в небе упавшей звездой.

- Вижу, пролетела...

- Понимаешь, два астронавта... Они летели к далекой планете. Неважно, как их звали. Девушка и парень. Им не повезло. Корабль взорвался. Так получилось, что они не погибли. Скафандры выдержали, и их выбросило в космос. Да, выжили, - добавила она, словно предупреждая возражение. - Девушка полетела к земле, а астронавт-парень - в открытый космос. Она была обречена сгореть в атмосфере земли, а он - замерзнуть в космосе. Пока расстояние между ними было небольшое, они переговаривались по радио. Потом перестали слышать друг друга и летели в разные стороны в полном безмолвии. И девушка сгорела. Вошла в атмосферу н... А в это время на земле шел мальчик с мамой. Мальчик сказал: «Мамочка, смотри, звезда упала». А мать ему ответила: «Дурачок, загадай скорее желание, оно обязательно исполнится».

И Тофик не осмелился спросить: сама она сочинила эту историю или же прочитала где-нибудь. «Скорее всего сама», - подумал он, потому что почувствовал вдруг себя на месте астронавта-парня, который навсегда расстается с девушкой. Да, это они, артековцы, разъезжаются и разлетаются в разные стороны, чтобы никогда больше не встретиться...

- Надь, а как звали ту девушку? И того астронавта-парня?

- Это неважно.

- На какую букву? - пристал Тофик. - Ну, скажи?

И вдруг увидел, что Надя заплакала. Он растерялся. Ему захотелось крепко прижать ее к себе и приласкать, как это делают взрослые люди. Но они все еще были детьми, и Тофик осмелился только легонько погладить девочку по плечу.

- Не надо, - тихо попросил он, - не плачь.

«Она плачет из-за меня, конечно, из-за меня, чаби-чараби, - решил он, и сердце замерло от сострадания и счастья. - Наверное, астронавта зовут Т. А. - Тофик Алиев».

Но мальчишка ошибался. Астронавта звали иначе.


КЮДИ

«Милая моя Олечка, - написала она в Павлодар. - Многое изменилось за эти месяцы. Произошел какой-то перелом. Во многих вещах разочаровалась, а некоторые воспринимаются сейчас с новым радостным интересом. Даже послушаешь, о чем говорят малыши на улице по дороге в школу, и улыбнешься. Так любопытно и интересно».

Это было какое-то особенное чувство растворимости в мире, прозрачности, словно она перешла из одной субстанции в другую и не шагает по улице, а растекается световым потоком...


• НАВЕРХ