Дружинная линейка, посвященная закрытию смены.

Уважаемые артековцы, автор этих воспоминаний живет и работает в Дубне, редактор еженедельника Объединенного института ядерных исследований, автор и составитель, редактор ряда научно-популярных книг. В 2005 году завершил работу над рукописью "Записки островитянина. Письма, дневники, беседы".
Темы, казалось бы, далекие друг от друга, объединились в этой книге. Фрагменты истории семьи автора, восходящие к началу ХХ века. Вехи строительства канала имени Москвы, у истоков которого, на берегу Волги, прошло его детство. Военные письма из семейных архивов. Эпизоды детства и юности, отфильтрованные в авторской памяти. Воспоминания об армейской службе. Беседы с деятелями кино. Рассказы о людях, ставших маяками в авторской судьбе. Это лирическая исповедь о времени и о себе, где поэтические строки соседствуют с документом.
Несколько страниц рукописи посвящены "Артеку" - это строчки из дневника 14-летнего мальчишки, воспоминания о друзьях и разных забавных случаях, происходивших с нами в Крыму в октябре 1964 года. Групповые фотографии, которые, надеюсь, тоже хранятся в старых альбомах наших поседевших пионеров, и мои собственные снимки, сделанные "Сменой-6". Четыре года спустя после нашего расставания я отправил своим друзьям по "Артеку" письмо на двух машинописных страницах, которое целиком прозвучало субботним утром в популярной в то время передаче радиостанции "Юность" "Здравствуй, товарищ!".

…Перечитав эти воспоминания, ловлю себя на мысли, что артист во мне все-таки погиб. Но смерть от нескромности "мемуаристу" пока еще не грозит. И, перекидывая мостик к одному из самых ярких событий своего отрочества, скромно скажу словами своих большеволжских друзей-погодков: "Ну, Молчанов, ты даешь! Даже в "Артеке" тебя выбрали председателем совета отряда". А я им ответил тогда: "Но ведь председателем дружины стал мой друг-москвич Эдик Тененбаум!".


Легенды и песни Чёрного моря

Это я с вожатой Тамарой Порфирьевной Шитухиной (корпус "Амур").

"Есть местечко в Крыму, отовсюду к нему пионеры стремятся гурьбой…" Это строчка из нашей артековской песни. Песен было много - про Аю-Даг, скалы Адалары, горы и лес, неумолчный морской прибой, про нерушимую артековскую дружбу. Почти все эти песни я помню до сих пор, уже сорок лет. Их тексты писали талантливые люди, а может быть, мы уже выходили из детства и юношеская романтика приходила к нам с этими светлыми и нежными строчками. В моем рукописном артековском песеннике кроме канонических пионерских сохранились тексты о туристском котелке и о Мишке-одессите, сентиментальные полублатные шансоны и даже "Подмосковные вечера"… на немецком языке.

На морском берегу под мерный шум прибоя вожатые рассказывали нам легенды Крыма, потом все это напомнило мне повести Гайдара. Легенды я записал в своем дневнике. Но учтите: когда я их записывал, было мне 14 лет.

Когда-то на Аю-Даге жили два брата-охотника. Они были красивыми, смелыми и добрыми. Когда они выросли, старый слуга решил их покинуть и, прощаясь, дал им два ларца. Он строго-настрого завещал пользоваться подарками только для добрых дел. Открыл первый брат ларец и увидел меч с надписью: "Кто взмахнет этим мечом, перед тем расступится море". В своем ларце второй брат увидел крылья, которые позволяли летать куда угодно. Братья постепенно богатели, а большое богатство редко сопутствует с добротой. Однажды они узнали, что в дальнем селении живут две красивые девушки - сестры-близнецы. Они полетели туда, расправив подаренные стариком крылья. Девушек забрали силой, но те отказались выйти за злых братьев замуж. Тогда братья решили произвести впечатление на непокорных сестер видом своих богатств... ( В наши дни это может быть весьма весомым аргументом, - не отказался от возможности сыронизировать повзрослевший автор. Во всяком случае,

7. "Священный дуб" (так записано в моем фотоднев- нике) на Аю-Даге. Здесь все загадывали желания, в основном, одно: вернуться в "Артек". Вот я и вернулся, в воспоминаниях - сорок лет спустя...

в 1992 году в Кракове доктор Рышард Тарашкевич поведал нам с приятелем легенду о гордой польской княжне, которая отказалась выйти замуж за немецкого принца и бросилась вниз с высокого утёса. С тех пор один из холмов над Краковом зовут её именем. А польские девушки теперь уже мечтают выйти замуж за богатых немцев.)

...Вышли они на море, взмахнул первый брат мечом, и расступилось море перед ними. Появилась золоченая колесница и понесла их мимо огромных богатств. Вдруг ударила молния и возник пред ними старый слуга: "Вы забыли мой наказ! - воскликнул он. - Немедленно поворачивайте назад!". Пристыдили девушки братьев, но те не послушали старика и продолжили путь. Во второй раз сверкнула молния, но путешествие продолжалось… После третьего удара молнии море сомкнулось над золотым экипажем, и злые корыстные братья превратились в подводные камни, а девушки обернулись в скалы необычайной красоты - Адалары, сестры-близнецы…

Довольно критически подходя к тексту 40-летней давности, я то и дело замечаю некоторые несоответствия: ну, справедливо ли обращать в камни бедных, ни в чем неповинных девушек? А молодой читатель с позиции здравого смысла еще и добавит: "Вышли бы замуж, жили в довольстве и богатстве. Нет же, поломаться решили. Вот и доломались...". Моему же романтично настроенному поколению тогда никаких несуразиц в тексте легенды, рассказанной на берегу моря в виду тех самых Адалар, и в голову не пришло.

Это я - на боку Аю-Дага.

А вот легенда об Аю-Даге, Медведь-Горе. Однажды в голую и бесплодную Гурзуфскую долину пришло племя сильных и отважных людей. Своими трудами они превратили эту землю в цветущий прекрасный сад. Но перестали поклоняться богам, решив, что вполне могут полагаться только на свою волю и разум. Боги разгневались на них и послали с Северного поля белого медведя, дабы образумить заблудших овечек. Разгневанный медведь шел на юг, все сметая на своем пути. Но вот он ступил в Гурзуфскую долину и не узнал ее. Медведь просто не поверил своим глазам и так изумился, что спросил себя: "Зачем же я буду уничтожать плоды столь огромного труда? Ведь эти люди совершили настоящий подвиг!". Прилег медведь на берегу моря и решил отдохнуть после трудного пути. Боги не простили ему непослушания и обратили в гору. Так и лежит на берегу моря окаменевший медведь, понявший, что выше всего труд человека.

Кажется, именно эта легенда вдохновила нас на создание специального выпуска стенгазеты, которая вышла под шапкой "Воля и труд человека дивные дива творят". Для стенгазеты мы брали интервью у взрослых, которые работали в лагере. В том числе и у пожилой и очень словоохотливой посудомойки в столовой. А было это сразу после октябрьского пленума ЦК КПСС, который избрал нового Генерального секретаря, сместив прежнего за волюнтаризм. Но все это было от нас еще далеко, а от интервьюируемой мы узнали, что "вчера Хруща на пенсию отправили". Несколько дней спустя с самой высокой вершины Крыма мы увидели среди золотящихся октябрьской листвой заповедных буковых рощ красные черепичные крыши - дачу Хрущева

"Прибрежный", вид с моря (во время прогулки на шлюпках).

Наш лагерь назывался "Прибрежный". Выше был «Горный», рядом - «Морской». О лагере тоже была своя песня: "Из всех ты самый молодой, ты только начал жить, но даже Аю-Даг седой успел тебя уж полюбить. Тебя солнце ласкает нежно, тебе волны морские поют, что красивее всех ты, "Прибрежный", Адалары салют отдают…". Дружина наша была "Речная", а еще была "Озерная", других названий не помню. Соответственно, корпус наш назывался "Ангара", а отряд по специальности классифицировался туристско-краеведческим. И поэтому нам первым выпала удача пойти в поход на Аю-Даг, а потом и на Роман-Кош (самая высокая вершина Крыма, 1545 метров над уровнем моря). А для всей Речной дружины мы провели Турград. Это место, записал я в своем дневнике, где ребята получат основные знания по туризму. Они научатся правильно разбивать палатку, преодолевать препятствия, оказывать в походе первую медицинскую помощь, готовить пищу на костре, ориентироваться на незнакомой местности и т. д. Только после этого другие отряды получат путёвку на Аю-Даг. Я еще с одним приятелем был инструктором "при бревне". Следил, чтобы пионеры грамотно преодолевали по бревну реки и овраги. У нас и в других пунктах Турграда все получили "пятерки".

На дорожку перед походом на Роман-Кош вожатый Саша, Александр Петрович, посоветовал съесть по чайной ложке соли, чтобы жажда в дороге меньше мучила. Так что наша артековская дружба замешана если не на пуде, то по меньшей мере на полкило этой соли, которую мы в сумме послушно съели.

Вид на Аю-Даг (когда кипарисы были совсем маленькими, ниже нас).

Шли мы по Крымскому заповеднику, среди зарослей мелкого дубровника, кизила и других культур, цеплявшихся своими крепкими корнями за скалистый грунт, все вверх и вверх по извилистой тропке. И так дошли до буковой рощи. Огромные реликтовые деревья уже сбросили свою листву, и она лежала толстым слоем, так что мы погружались в эту перину до колена, бросались с размаху в нее пластом и нигде не набивали шишек. Буковые орешки, в отличие от горьких дубовых желудей, оказались весьма приятными на вкус, и мы набрали полные карманы.

Отряд рассеялся среди мощных стволов-колонн, а в первой группе оказались Вовка Королюк, Славик Баранов и я. Где-то на подходе к букам вожатый сказал, что в середине рощи есть поляна, а на поляне - квадратный пруд-бассейн. Мы вышли на поляну, но никакого бассейна не увидели - везде лежал ровный слой листвы. Осторожно, методом тыка, стали прочесывать-прощупывать поляну, ощущая себя саперами, и вскоре кто-то радостно крикнул: "Ребята, вода!". Надо знать Королюка, чтобы не удивиться: именно ему пришла в голову эта озорная идея. Вовка из города Ивано-Франковска был хохмачом от природы. Его подвижное лицо всею своею мимикой генерировало смех окружающих. Уже не говоря о том, что рассказы на украинском языке вызывали у нас просто припадки гомерического хохота. Особенно "Було в мене ружжо, та не ружжо, а шомпольна берданка…" - о незадачливом хлопчике, который подстрелил на утренней зорьке соседского бычка, когда мама сказала ему: "Пиды, сынку, подывись, хто сь до нашей корови ходыть…". Я, конечно, не претендую здесьна правильное воспроизведение украинской мовы, ориентируюсь исключительно на свою слуховую память.

Лёшка Кибальник отжимает штаны после "купания" на пути к Роман-Кошу.

Вовка подошёл к краю обнаруженного нами пруда, сел на бережок и свесил ноги, демонстрируя свою самую нейтральную улыбку. Со стороны было такое впечатление, что он просто присел посреди полянки отдохнуть. И тут ворвался к нам физорг Лешка Кибальник: "А шо, ребята, отдыхаете? Говорят, тут где-то бассейн неподалеку? Там уже наши подтягиваются!" - С этими словами порывистый Лешка устремился к Королюку… и ухнул в воду. Вода в октябре в горах ломозубая, и Лешка, наверное, ощутил эту ломоту, когда вынырнул и вылез на берег. Он тут же стянул с себя куртку, джемпер, рубашку, штаны и стал выжиматься. Подоспел и весь отряд. Через минуту все лежали вповалку вокруг Королюка, который в лицах описывал, что тут произошло. На память об этом эпизоде осталась фотография, сделанная с помощью "Смены-6", камеры, с которой я в "Артеке" не расставался.



Другие фотографии - другие истории. Однажды (возвращаюсь к своему дневнику) мы надели парадную форму и пошли в Гурзуф приглашать к нашему отрядному костру участника 22-го съезда партии. Такового среди отдыхающих на престижных дачах то ли Минобороны, то ли Академии наук не оказалось, и мы отправились к академику Анатолию Георгиевичу Благонравову. Мы пришли к нему в номер (это было что-то вроде академической дачи) и пригласили его к себе. Он сначала не хотел, но потом согласился. (Надо сказать, это была моя первая встреча с большим ученым, и я тогда еще не догадывался, сколько в жизни еще будет таких встреч.) Нас угостили печеньем и конфетами. Потом мы поехали за ним на автобусе. Я сидел рядом с ним и рассказывал об Артеке, о Дубне. С нами он беседовал о задачах партии и, в основном, о космосе. Потом он ответил на многие вопросы. Слава Баранов повесил ему медаль на шею и прицепил артековский значок. А вот как, отвлекаясь от страничек полудетского дневника, я проинтерпретировал это событие уже в зрелом возрасте.

Где-то в 78-м году попаду я в Гурзуф, в "Спутник", в те времена еще лагерь ЦК ВЛКСМ, и во время наших упоительных застолий вспомню эту историю, кивнув для пущей убедительности в сторону Аю-Дага, под которым раскинулась все еще всесоюзная пионерская здравница. Как мы шли под раскидистыми платанами и стройными кипарисами и увидели, что в их тени притаился небольшой дачный домик. Как встретившая нас пожилая женщина удивилась: "А вы, ребятки, не ошиблись адресом?". Она была очень энергичной, как жены некоторых сибирских академиков, которых я встречал позже в Академгородке. Чувствовалось, что под сенью тенистых деревьев и ее попечительством Анатолию Георгиевичу здесь хорошо отдыхается.

Наверное, законы гостеприимства требовали какой-то застольной беседы, и хозяйка поставила на стол печенье: "Ешьте, ребятки, не стесняйтесь, это у нас печенье для птичек", - наверное, подразумевая при этом, что все равно пропадет. Мы угостились и принялись уговаривать академика. Я как председатель отряда взял основной груз этой ноши на себя и принялся описывать прелести "Артека", а заодно и родной Дубны, горячий патриот которой к тому времени во мне уже формировался. Произрастал, так скажем. Уловив случайно, что Дубна со всех сторон окружена водой, супруга академика незаметно вышла и тут же вернулась… с бамбуковым удилищем для спиннинга: "Вот мальчик, возьми, тебе, наверное, пригодится там у вас на Волге. А то мы все равно скоро уезжаем - не оставлять же здесь".

Я с благодарностью принял подарок и возвращался потом из Крыма гордый, со спиннингом и маленьким кактусенком из Никитского ботанического сада, купленным за 50 копеек. Спиннинг академика долго лежал в дровяном сарае на Большой Волге, а во время переезда в 81-м году куда-то пропал. Кактус я подарил тете Зине, и теперь он живет в Болшеве, разросся до неимоверных размеров, но так и не зацвел.

Севастополь. С курсантом Нахимовского училища Борисом мы подружились...

В Севастополь мы ехали, как я записал, часов пять. Все-таки, великая вещь дневник! Разве такие детали запомнишь! На Сапун-горе провели линейку, посвященную памяти героев-севастопольцев. Очень мне понравилась диорама "Штурм Сапун-горы", а панорама обороны Севастополя на Малаховом кургане, гениально воссозданная Францем Рубо, настолько врезалась в память, что, читая потом "Севастопольские рассказы", с которыми вошел в литературу Лев Толстой, образы защитников города, созданные в этом произведении, я ассоциировал с видеорядом, как теперь принято говорить. Малахов курган с могилой Нахимова, Графская пристань, белые домики, сбегающие по живописным террасам к Севастопольской бухте, желтые камни Херсонеса, памятник Погибшим кораблям через несколько лет вновь вспомнятся мне, оживут в новом свете, исходящем со страниц Паустовского и Грина...

Впрочем, так же как и Воронцовский дворец-музей в Алупке, в котором снималось множество романтических фильмов советских времен, - его мавританские башни и стены остались у меня на фотографиях, а внутренние покои дворца стали воплощением слышанных и читанных в детстве сказок и легенд. Недавно по каналу "Культура" шел фильм по Шекспиру "Двенадцатая ночь", снимавшийся в этом дворце в Алупке и в Ялте в 1955 году. Благодаря этому фильму, виденному в детстве, я стал в нашей санаторной палате, тогда, в Дмитрове, перед школой, признанным рассказчиком. Сюжет этого фильма я пересказывал как устный сериал, несколько вечеров… Звенели шпаги, благородные герои попадали в самые немыслимые ситуации, гарцевали прекрасные кони, а в конце - три свадьбы. Этот мавританский замок, так же как и "Ласточкино гнездо", как мерный шум морских волн, как террасы виноградников на каменистых отрогах яйлы, как седые Адалары на рассвете, уже подготовили меня к будущей встрече с героями Грина и Паустовского. Но это будет уже позже, так же как Феодосия и Керчь, Ялта и Алушта, Чехов и Волошин, Айвазовский и Сергеев-Ценский, а пока мы шагаем дружно в ряд, мне четырнадцать лет, я влюбляюсь в самых лучших на свете девчонок, а они тоже… симпатизируют мне.

По улицам Севастополя мы шествовали строем, в парадной артековской одежде: голубые вельветовые шорты, белые рубашки с короткими рукавами и открытым воротом, под который довольно неудобно было пропускать красный галстук, в синих джемперах и белых пилотках с красной полосой. И - время от времени привлекали внимание прохожих своими боевыми пионерскими речевками: "Кто шагает дружно в ряд? - Пионерский наш отряд!.. Кто идет? - Мы идем? Кто поет? - Мы поем!..". Ну, кто скажет, что это было хуже нынешних рекламных слоганов, на которых растут наши дети и внуки?



Немногочисленные уроки Алексея Константиновича Боровского были усвоены мною так успешно, что в общеартековском конкурсе чтецов я оказался в числе трех лауреатов, прочитав "На смерть поэта". Золотая медаль "Артека" с надписью "за искусство" хранится в числе моих почетных регалий.

Пожалуй, "Артек" остался самым сильным впечатлением моего уходящего детства. А если таки остался, может быть, оно и не ушло? Несколько лет потом я получал от друзей письма и им писал о себе, но дольше других продолжалась переписка со Светкой Федоровой из города с красивым названием Боровичи, Новгородской области, она даже в армию писала мне письма, очень милые и уже взрослые. Светка вообще, как все девчонки, повзрослела раньше, и наша юношеская романтическая дружба, замешанная на прозе Паустовского, была обречена на окончание, но не забвение. Мы даже встретились однажды в Москве - у меня были вступительные экзамены на журфак, а она проездом следовала на какой-то южный курорт. Проводив Светку на поезд, я долго мурлыкал про себя слова популярной тогда песни Бабаджаняна: "Если вдруг грустно станет, если вспомнишь ты о любви, позови меня, позови меня, хоть когда-нибудь позови".

А в 1968 году я написал друзьям по Артеку письмо и отправил его в два адреса, на радиостанцию "Юность" и в "Комсомолку". Из "Комсомолки" пришел очень доброжелательный ответ, подписанной завотделом школьной молодежи Т. Яковлевой, что письмо, к сожалению, опубликовать не смогли, потому что в канун юбилея комсомола редакция была загружена материалами, "но вы пишите нам, у вас это неплохо получается". Я несколько раз воспользовался этим советом, когда стал постарше, и все мои материалы (не самотек, а предварительно заявленные) были опубликованы.

Одним прекрасным октябрьским утром, если точно, в девять пятнадцать, в передаче радиостанции "Юность" "Здравствуй, товарищ!" вдруг прозвучал - в исполнении Марка Бернеса - первый куплет песни "С чего начинается Родина…" - с него же начиналось письмо, и… ведущий прочел слово в слово мой текст, две страницы. Я до сих пор считаю, что это было мое журналистское боевое крещение, которым я обязан и "Артеку".

Мои друзья Эдик Тененбаум, председатель совета дружины "Речная", и Лешка Кибальник, спорторг нашего отряда туристов-краеведов, во время "великого писания" (писем домой). Друзьям по Артеку С чего начинается Родина, С картинки в твоем букваре... Ехал я сегодня в поезде, ребята, и мягкий проникновенный голос напевал мне простые и емкие слова этой песни. Голос звучал где-то внутри меня, а за окном проносились по-осеннему жалкие деревья, и тяжелый холодный ветер срывал с них последние листья. Мокрый снег оставлял свои следы-строчки на стеклах вагонных окон... И вспомнил я ту крымскую осень 64-го, когда мы нашли друг друга в "Артеке". До сих пор вижу вас все такой же веселой красногалстучной братией, как в тот октябрь. Другой голос подсказывает мне, что вы переменились, повзрослели, посерьезнели. Но не верю я ему. Лёшка, наш физорг Лешка, неужели ты оставил свое: "Та шо вы, ребята, бросьте, я ж за вас горой!"? А ты, наш маленький флажконосец Славка, неужели ты забыл свое знаменитое "У, контра-язва…", которое прилипло к языкам всех ребят нашего отряда? И неужели могли вы забыть наши артековские песни и ту, любимую, которую, по рассказам, оставил в "Артеке" Юрий Гагарин: Много есть интересных находок Посредине проезжих дорог... И вспомните еще нашу прощальную, которой хотели наши девчонки скрыть вдруг подступившие слезы. Может быть, и удалось им это, если бы другая была песня, не такая: Поезда, поезда, не спешите, Не берите такой разбег, Поезда, поезда, разрешите Ещё раз посмотреть на "Артек"... А потом вы писали мне письма. И я вам тоже писал. Почти всем исполнилось в ту осень 14 лет, и стали наши пионеры готовиться в комсомол. Первым прислал свою весточку Вовка Королюк, неистощимый наш шутник и комик. Но это его письмо было очень серьезным и даже чуточку торжественным: "Сегодня у меня счастливый день, - писал он, - меня приняли в комсомол!". А потом ото всех полетели такие же радостные вести, и понял я вдруг, что взрослеете вы, мои друзья, да и сам я тоже взрослею. И не было уже в ваших письмах: "Я горю желанием поехать опять в "Артек". Желание-то осталось, меня не проведешь, но вы научились быть сдержанными. И писали вы о своих победах, а еще охотней о победах друзей: "Жень, а Витька Лучкин, оказывается, прославленный парень. Я видел его в киножурнале "Пионерия". Там показывали, как он работает в радиотехническом кружке, помогает школе в изготовлении приборов". Но что-то все длиннее становятся промежутки между вашими письмами, ребята, и иногда мне становится обидно: неужели тот, второй голос, прав? Но не могли же вы забыть: И точно в такой же вечер когда-то, Придя с работы домой, Ты вспомни о наших хороших ребятах И песенку эту пропой. Вспомнили? Я рад. …Прошло четыре года, как мы не видели друг друга. А надо бы!.. Привет вам из моей осенней Дубны. Ваш Женька-председатель.

На обороте этой фотографии надпись: "Молчанов Женя, лучший пионер дружины "Речной", сфотографирован у знамени дружины. Артек, 8-я смена 1964 г.".

21 декабря 2004 года в понедельник возвращаюсь из Москвы домой. Голицынская электричка, следующая через Белорусский вокзал, как это часто бывает, на Савеловский запаздывает… Где-то после Долгопрудной в вагон входят трое молодых людей. В их руках - скрипка, флейта и аккордеон. Заснеженные подмосковные дачи, поля, леса и перелески проносятся за окнами поезда, и звучит "Чардаш" Монти. "Венгерский танец в небесной черни звенит и плачет, дразня меня…". И - замыкает еще один круг. Эти мальчики, что играют в вагоне "Чардаш", только чуть старше меня, тогдашнего. И маршрут - тот же… Я читаю "Дневник" Пришвина, находя в нем соответствие своим мыслям и чувствам, и записываю в блокноте для памяти четыре строчки:

Чем ближе к Дубне, тем белее
Деревья, столбы и кусты,
И заревом юности тлеет
Нетленность лесной красоты...

Возвращаясь из Симферополя домой, я заехал в Болшево, чтобы привезти дяде Пете и тете Зине подарок - маленький кактус из Никитского Ботанического сада. Приехал очень огорченный: как ни берег маленький горшочек, укрытый в кармане плаща, все-таки при входе в метро долбанул по нему дверью. Тетя Зина меня успокоила и пристроила кактус вместе с грунтом в новую плошку. В Дубне ждал сюрприз - пока меня не было, папа переехал в новую однокомнатную квартиру "со всеми удобствами", где нам предстоит жить до 1981 года.